— Я сидела, слушая кассету: потерянным голосом Лаура Чейз рассказывала, что она делала для тех мужчин, что они проделывали с ней. С каждым новым описанным актом Ренсом улыбался мне и неторопливо ощупывал глазами мое тело. — Мария снова помолчала, ее голос уже охрип. — К тому моменту, когда запись закончилась, шампанское было уже выпито. Он по-прежнему почти ничего не говорил. Я сидела, видя, что он рассматривает каждую часть моего тела, рассматривает не торопясь. В этом была почти непреднамеренная жестокость, как будто он хотел убедиться, что интерес к моему унижению не ослабевает в нем. — Мария подняла голову. — Потом он улыбнулся, — тихо закончила она, — и стал перематывать пленку.
Она не спускала глаз с Пэйджита.
— Ему ничего не надо было говорить. Когда кассета была перемотана, я должна была встать перед ним и делать то, что делала Лаура Чейз. Я попросила его опустить шторы. «Опусти сама, — сказал он. — А я заодно посмотрю на тебя в движении».
Ее голос сделался равнодушным. Пэйджит понял, что это от безжалостной жестокости рассказа.
— Я подошла к окну. Внизу был город, люди шли по своим обычным делам. Какое-то мгновение я стояла и смотрела, желая быть одной из них, чтобы не пришлось, обернувшись, оказаться лицом к лицу с Марком Ренсомом. В тот момент Джон Хаслер и увидел меня.
Настроение ее снова изменилось, в словах, произносимых ровным голосом, был и потаенный страх, и скрытая ирония — Мария отрицала то, что видел Хаслер, но сам эпизод, когда Хаслер давал показания, был комичен.
— Потом я снова услышала голос Лауры и опустила шторы. Когда я повернулась, Ренсом остановил кассету. «Ты уже голая, — произнес он. — Когда включу магнитофон, начинай танцевать. Пожалуйста, повнимательней слушай Лауру». Он снова улыбнулся: «Пусть Лаура будет твоей учительницей».
Мария помолчала.
— Распоряжаясь, он старался казаться небрежным. Но я чувствовала, что он отчаянно волнуется — как будто, сделав неверное движение, я могу разрушить какие-то чары. До этого я удивлялась, стыдилась, сердилась. Теперь я боялась. Когда я стала двигаться перед ним, он вынул член. Я чувствовала себя куртизанкой. Танцевала, чтобы он у Ренсома был твердый, танцевала так, как это делала, судя по ее словам, Лаура. — Ее лицо залило краской. — Я делала то, что делала она, отчаянно стараясь быть такой, какой ее представлял себе Ренсом, пока не почувствовала, что во мне больше Лауры, чем меня самой. Это… как потерять душу.
— Почему ты выполняла его приказания?
Мария бросила на него исполненный гордости взгляд, взгляд, по которому он узнал ее прежнюю.
— Кассета, за которую он заставил меня танцевать, была губительна для Карло, — просто ответила она. — А кассета, которую я не просила, была губительна для меня. Я хотела заполучить обе.
— Но чтобы сохранить…
— Я была с ним наедине. — Мария неотрывно смотрела на Пэйджита. — Когда Марк Ренсом стоял, держа в руке свой член, и смотрел, как я танцую, я поняла, что он — безумец. И я боялась того, что будет со мной, если от моего вида его член не станет твердым. Продолжала слушать Лауру. Лаура щупала себя, и я щупала себя. А когда пришло время соскользнуть по стене, опуститься на пол и мастурбировать для Марка Ренсома, я сделала и это. — Голос ее стал бесчувственным, почти жестоким. — И это был не первый раз, когда женщина притворялась. Женщина моего века приучена быть актрисой для мужчин в чем угодно, и первыми нас учат этому матери. Это своего рода видовой навык, только он и нужен был мне тогда. И я была просто рада, что Лаура Чейз держала глаза закрытыми. Когда я почувствовала его член у себя во рту, знала, что смогла возбудить его. — Она помолчала. — Стала сосать, как Лаура на кассете.
Неожиданно Мария смолкла.
Подтянула колени, обняв, прижала их к груди. Пэйджит смотрел, как она сильно и мерно дышит: вдох, выдох и снова вдох, пока тело не перестало дрожать. Когда она подняла глаза, взгляд у нее был совершенно беззащитный, как будто упорное подавление чувств совсем обессилило ее. Влага на глазах была свежей.
— Тогда и произошло это, — спокойно сказала она.
Голос ее снова изменился. Стал печальнее и мягче — одно дитя человеческое жаловалось другому. На этот раз было видно, что она сделала непосильный выбор, ее душевная уязвимость не позволяла ей пройти все это. Пэйджит почувствовал что-то похожее на страх.
— Что произошло?
Ее глаза широко раскрылись, как будто она впервые поняла что-то.
— Когда я сосала, его член стал делаться мягким. Задыхающимся голосом он стал ругать меня, требовал, чтобы я сосала сильней. Ничего не помогало. — Смолкнув, Мария глубоко вздохнула. — Я подняла на него взгляд, мой затылок упирался в стену, его член все еще был у меня во рту. Он смотрел на него. Глаза были злыми и испуганными одновременно.
Снова помолчав, она заговорила тише:
— Когда наши взгляды встретились, его член выскользнул из моего рта. Он посмотрел вниз — член был уже сморщившимся. Я боялась отвести взгляд. Замерла, зажатая между стеной и Ренсоном, смотрела на его член. Он становился все меньше, пугая меня. Я все еще смотрела, когда Ренсом ударил меня. Я была ошеломлена, глаза заволокло слезами. Он снова ударил, посмотрел на свой член, снова ударил и опять посмотрел на свой член. Как будто от этих ударов он мог сделаться твердым. Крутанувшись, я выскользнула, комната вдруг показалась мне черной. Я поползла к кофейному столику. Все еще слышался голос Лауры, рассказывавшей, что они делали с ней. Этот голос заставил меня ползти проворнее. Когда оглянулась, он все еще смотрел на свой член. — В ее голосе послышалось изумление. — По его лицу текли слезы. Это остановило меня. Я встала на колени у кофейного столика, голая, и смотрела, как он плачет. Потом он увидел меня.
У Марии был остановившийся взгляд, казалось, она смотрела не на Пэйджита, а на Марка Ренсома.
— Ярость от унижения появилась в его глазах. Он смотрел на меня как зверь, с лицом, красным от ярости, брюки вокруг лодыжек. И не мог говорить от ненависти. Потом направился ко мне. Его брюки по-прежнему были приспущены, и двигался он какими-то рывками, почти звериными, как будто неудача лишила его всего, что было в нем человеческого. Потом снова поднял руку. — Ее голос наполнился внутренней силой. — Что-то первобытное было в этом — отсутствие всякого сдерживающего начала. Прежде он бил меня, чтобы снова стал твердым его член. Теперь собирался уничтожить. Взглянув друг на друга, мы оба поняли это. Я схватила свою сумочку…
Она проглотила комок, застрявший в горле: в тишине Пэйджит ясно представил тот взрывоопасный момент, когда патология Ренсома породила в Марии желание выжить.
— Мои пальцы одеревенели, я едва смогла вынуть пистолет. Когда я повернулась к нему с пистолетом в руке, все еще трясясь, он был футах в шести от меня. Глаза его расширились. — Она помолчала, вспоминая. — На мгновение он даже остановился. Потом снова пошел на меня. Он был до такой степени взбешен, что для него не существовало ничего, кроме стремления добраться до меня.
Ее речь стала отрывистой.
— Я все еще стояла на коленях. «Стой», — крикнула я. Он не остановился. Теперь он был уже в четырех футах. А я все не могла выстрелить. — Ее глаза закрылись. — Потом он назвал меня никудышной кошелкой. И сразу же во мне вспыхнула такая ненависть! Может быть, я как-нибудь смогла бы противиться ему — брюки мешали ему двигаться быстро. Может быть, я могла выстрелить в ногу. И ничего бы не было. — Замолчав, Мария покачала головой. — Но это надругательство, эти оскорбительные слова — все это сделало меня такой же, как он сам.
Помолчав снова, она произнесла медленно и отчетливо:
— Единственное, чего я хотела, — убить Марка Ренсома. Мои руки перестали трястись. Он был в четырех футах от меня, когда я выстрелила ему в сердце.
От спокойствия в ее голосе Пэйджиту стало не по себе. Она смотрела мимо него.
— Он не упал, а остановился. Его глаза сделались невидящими. Опустился на пол. Лицо стало печальным, немного озадаченным. Потом он скрючился на полу. На его глаза снова навернулись слезы. Последнее, что он делал, — бормотал единственное слово. — Изумление было в голосе Марии. — «Лаура». Он шептал имя «Лаура». Ни кровинки не было в его лице. Я знала, что он умер раньше, чем упал на спину. Неожиданно я оказалась одна. Пыталась осознать произошедшее. За мгновение до этого Марк Ренсом мог убить меня. А теперь он был трупом с брюками, приспущенными на лодыжки. — Удивление снова звучало в ее голосе. — Я сидела рядом с ним, голая, в чужом номере, на кофейном столике лежала кассета, полная секретов.