— Дело не подлежит разглашению, — замялась она. — И я не думаю, что кто-то захочет этого.
И сама почувствовала в собственных словах неуверенность и возможность уступки.
— Вы не думаете, — сухо заявила Раппапорт, — но именно я хочу этого.
Терри ощутила, что нить, связующая их, была готова вот-вот оборваться.
— Это о Лауре Чейз и сенаторе Кольте, — наконец произнесла она. — Уик-энд в Палм-Спрингс как раз накануне ее гибели, тогда она слишком много выпила и приняла много наркотиков.
Терри сделала паузу.
— Кольт привел двух друзей. На кассете Лаура Чейз рассказывает, что они проделывали с ней.
Опять последовало долгое молчание. Потом Раппапорт спокойно спросила:
— Марк действительно слушал ее?
— Да. — Уловив напряжение в своем голосе, Терри тоже сделала паузу. — Мария говорит, что это возбуждало его. Он и насиловать ее пытался, когда звучала запись.
Молчание в трубке длилось и длилось. Уже не секундами исчислялось оно, счет подошел к минуте, и лишь тогда снова раздался голос Мелиссы Раппапорт:
— Думаю, нам надо поговорить. С глазу на глаз.
Пэйджит взял телефонную трубку. Она спросила без предисловий:
— Как Карло?
Мгновение Пэйджит молчал. Пала тьма, ярко горели огни города, совсем как тогда, — а было это лишь прошлым вечером, перед тем ее телефонным звонком, изменившим все и вся.
— Потрясающе, — холодно ответил он. — Не только его родители снова знамениты. Когда сегодня утром он пошел в школу, на улице его поджидали репортеры. Так что одиночество ему не грозит.
Мария игнорировала его тон.
— Друзья Карло знают обо мне?
— Пока нет. Но представь себе, какая карьера ждет нашего сына. Мне, пожалуй, даже понравилось бы лицо Карло на обложке «Пипл» на фоне его свидетельства о рождении.
— Зачем ты паясничаешь?
— О, я действительно мечтаю об этом. — Взгляд Пэйджита был устремлен в окно. — Кто-то как-то сказал мне, что сарказм — спасительная замена гневу. Воспитание не позволяет мне давать волю гневу в столь трудный для тебя момент. Перефразируя то, что я говорил вчера вечером нашим друзьям-телевизионщикам, можно сказать: те, кто близко знаком с тобой, попытаются проявить к тебе такое же сострадание, как и те, кто знает тебя лишь по телепередачам.
Пэйджит скорее почувствовал, чем услышал раздраженное дыхание.
— Знаешь, Крис, ты в самом деле ублюдок.
Странно, подумал он, в ее словах до сих пор прежняя обида.
— Ты мне это уже говорила. В тот вечер, когда окончательно развеялись иллюзии, это было пятнадцать лет назад.
Мария помолчала.
— Ну, хорошо, — подвела она итог. — Извини мою назойливость и позволь мне вернуться к теме, которая меня волнует больше всего. Как Карло?
Пэйджит поймал себя на том, что смотрит на фотографию сына.
— Карло? — повторил он. — Карло в замешательстве, терзается. У него душа болит не только о тебе — о нас, о нашем прошлом, о нашем настоящем. Ему открылось многое из того, что — и ты, и я это знаем — лучше бы предать забвению.
И снова молчание. Он понял: за этим молчанием нечто, о чем Мария решила не говорить.
— Ты не поверишь мне, — наконец вымолвила она, — но, если бы я могла сделать что-то, что не позволило бы Марку Ренсому причинить нам всем такое зло — даже если бы пришлось прыгнуть с двадцать третьего этажа отеля, — я бы сделала это.
Пэйджит откинулся на спинку стула:
— Ну, потеря была бы невелика. Конечно, Карло относится к тебе с симпатией, хотя, наверное, ты считаешь, что одной симпатии мало. Да, по-видимому, и сам Карло так считает.
— Что он говорит?
— Очень мало. Но, имея дело с Карло, надо читать между строк. Вероятно, он предпочел бы, чтобы я проявлял к тебе больше сочувствия, чтобы мы вели себя как его родители, а не как два совершенно посторонних человека. — Пэйджит не отрываясь смотрел на портрет: Карло, на год моложе, улыбался из времени, которое притворялось невинным. — Думаю, хотим мы того или нет, но где-то в глубине души каждого из нас есть определенные стереотипные образы. Например, образы матери и отца.
— Да. — Голос Марии был совершенно бесстрастен. — Матери и отца. И мы снова пришли к тому же: что я или мы можем сделать сейчас для Карло.
— Это просто. Расскажи мне, что произошло.
— Лучше что-нибудь другое, не это, — спокойно ответила она.
Пэйджит ощутил приступ раздражения:
— Тогда непонятно, почему ты вообще о чем-то спрашиваешь. Прочитала где-то, что проявлять заботу — это правило хорошего тона?
По ее молчанию чувствовалось: у нее зрел резкий ответ, но она сдержала себя.
— У меня есть свои причины. И это касается только меня.
Он непроизвольно сузил глаза.
— Ну конечно. Никто никогда не вправе был касаться того, чем тебе руководствоваться в своих действиях.
Послышался короткий нервный вздох.
— Речь о нас никоим образом не идет. Я спрашиваю о Карло, не о тебе.
Пэйджит снова почувствовал приступ гнева, но справился с собой.
— Хорошо, — проговорил он. — Тогда давай притворяться. Я могу предложить только одно: хотя бы на короткое время ты должна внушить ему уверенность, что у тебя все в порядке, что ты даже, как и говорила во время своего неожиданного приезда, немного заботишься о нем.
Мария снова помолчала.
— Ты приглашал меня на обед, — сухо напомнила она. — Наверное, я приму твое приглашение. И ты, и я сможем немного полицедействовать, чтобы Карло не считал нас аддамсовой[12] семьей.
Пэйджит медлил в нерешительности: лучше репортер вне дома, чем Мария внутри, слишком тяжелым будет для него это притворство. Но уже ничего нельзя было сделать. Единственное, что его волновало, — как на это будет реагировать Карло.
— Приходи в пятницу, — наконец отозвался он. — К тому времени я побываю у Брукса. Если представится возможность поговорить наедине, обсудим то, что выявилось за последнее время, и тебе не придется тащиться в офис.
— Прекрасно, — живо ответила она. — Мне не хотелось бы лишний раз вторгаться на вашу территорию. А, кстати, что еще выявилось?
Пэйджит только теперь с удивлением осознал, что она, убив вчера человека, до сих пор говорила исключительно о сыне.
— Моя помощница едет на Восток, чтобы встретиться с бывшей женой Ренсома. Терри полагает, что там что-то может быть, но вопрос, что именно: то ли факты, действительно нужные нам, то ли просто эмоции?
— И ты посылаешь туда помощницу, какую-то Терри, вместо того чтобы самому ехать. Сколько ей лет?
— Двадцать девять. — И он мягко добавил: — Столько же было тебе, когда закончилось дело Ласко.
Ровным голосом Мария произнесла:
— Это ничего не значит.
— Ты хотела, чтобы я представлял твои интересы, и добилась своего. Но ты должна доверять мне, как доверяла бы любому юристу, с которым рискнула иметь дело.
— А ты доверяешь мне, Крис?
— Нет. — Пэйджит смотрел в окно. — Просто так я никому не доверяю. В том, что клиент достоин доверия, меня может убедить только достаточно долгий опыт.
Мария не отвечала. Что-то в ее молчании говорило Пэйджиту, что он жесток, и ему стало жаль ее.
— Пресса досаждает? — спросил он.
Она, казалось, размышляла, отвечать ли.
— Не очень. Охранники их и близко не подпускают. И коридорные оказались выше моих ожиданий.
Каково-то ей приходится, подумал Пэйджит, узнице в казенной комнате отеля?
— Еще несколько дней, и мы увезем тебя из города. И не разговаривай с журналистами, пока не условимся, о чем можно говорить.
— Тогда надо сделать это. — Тон ее был снова деловым. — Возможно, в следующее воскресенье я буду в «60 минутах».
— Ты уже договорилась с ними об этом? На следующий день после гибели Ренсома?
— Не я, — холодно возразила она. — Мой агент. Ты же сам сказал, что теперь все зависит от общественного мнения. А он может влиять на него, я же за себя пока говорить не в состоянии.
Невероятная смесь иронии и искренности вызвала в Пэйджите чувство, похожее на стыд.