Пэйджит почувствовал облегчение:
— Думаю, она проскочила.
Карло обернулся к нему:
— Ты говоришь так, будто считаешь ее виновной.
Пэйджит мысленно обругал себя.
— Нет, она невиновна, — ответил он. — Она прошла испытание. Окружной прокурор устроил ей испытание, и она держалась хорошо.
— Наш источник утверждает, — говорил репортер, — что вы отказались пройти испытание на детекторе лжи.
Пэйджит встал:
— Сука…
Карло обернулся:
— Кто?
— Шарп. — Отец взглянул на него. — Извини. Давай просто смотреть, о'кей?
Повернувшись к экрану, он встретил усталый, но твердый взгляд Марии.
— Как вы знаете, — сказала она, — я начинала свою карьеру юристом. Широко известно, что детекторы лжи не дают верных результатов, поэтому ни один суд, где бы то ни было, не примет во внимание эти результаты. Каждый окружной прокурор страны знает это, и каждый окружной прокурор должен понимать: то, что не может быть использовано в суде, недопустимо использовать во вред чьей-либо репутации. — Она сделала паузу. — Знаете, очень трудно понять, что здесь происходит.
— Я вовсе не собираюсь доказывать, что вы совершили какое-то преступление.
— Хорошо, — твердо произнесла Мария. — Я ведь на самом деле не совершала никакого преступления. Я не порицаю вас за ваши вопросы. Но полагаю, вы должны дать оценку источнику информации и задуматься над тем, каковы его мотивы. — В ее голосе зазвучали нотки неприязни. — Кем бы он ни был.
— Мы всегда стараемся так делать. И один из способов — получить ваши ответы на эти вопросы.
— Понимаю. Я лишь очень огорчена тем, что анонимный источник весьма выборочно приводит факты, чтобы создать превратное представление о том, что так просто и так трагично. — Она помедлила, как будто только сейчас осознавая нелепость ситуации. — Боже мой, неужели кто-то думает, что я хотела всего этого? Неужели кому-то может прийти в голову, что я желала смерти этого человека? Неужели каждая женщина, которую изнасиловали, должна терпеть насмешки из-за того, что стала жертвой, выносить инсинуации по поводу ее попыток дать отпор?
— Не увлекайся, — пробормотал Пэйджит.
— Конечно же, мы так не думаем, — ответил интервьюер. — Задавая вопросы, имеющие непосредственное отношение к гибели Марка Ренсома, мы рисковали задеть вас и многих других. Но, хотя это и очень неприятно, как для нас, так и для вас, было бы неэтично обходить молчанием вопросы, которые были нам предложены.
Мария нахмурилась:
— Я журналист, как и вы. Но я стала жертвой попытки изнасилования. И я знаю, и вы знаете, что наше общество все еще несправедливо к женщинам, ставшим жертвами насилия.
— Согласен. — Интервьюер сделал паузу. — Можно мне, как журналисту, задать вам еще один вопрос?
Внимательно наблюдая за Марией, Пэйджит разгадал выражение ее лица: любой другой увидел бы в нем глубокую задумчивость, он же — предельную настороженность.
— Конечно, — ответила она.
— Как бы вы объяснили то, что один из постояльцев отеля видел из своего окна, как вы опускали шторы в номере Марка Ренсома?
Пэйджит буквально физически почувствовал, как поражена Мария. Он догадывался, что Шарп приберегла этот факт как раз для такого вот момента. Увернись, мысленно внушал он Марии, увернись любым способом.
— А позвольте мне вам задать вопрос, — парировала она. — Не говорил ли окружной прокурор, почему я пошла к Марку Ренсому?
— Так почему же?
— Нет. Я не собираюсь сама отвечать на этот вопрос, хотя мой ответ многое бы объяснил. Но речь идет о репутации и чувствах других людей. — Она помедлила, глядя прямо в объектив. — Попросите ваш источник, пусть он — или она — скажет вам, что они нашли в том номере отеля, и многое станет понятным. Если они откажутся отвечать, тогда вы, по крайней мере, будете знать, что вас просто использовали, и использовали в весьма неблаговидных целях.
Пэйджит невольно расхохотался: вначале Шарп предупредила Марию, теперь Мария предупреждала Шарп.
— О чем она? — спросил Карло.
— О кассете, — объяснил Пэйджит. — Как добропорядочный член Демократической партии, Маккинли Брукс не хочет держать ответ перед семейством Джеймса Кольта. Твоя мама взяла эту кассету и сунула ее Марни Шарп под нос.
Через два дня, подумал, но не сказал он, никто и не вспомнит, что Мария тем самым уклонилась от ответа на вопрос.
— У меня еще есть вопросы, — тем временем продолжала она, — пусть эти люди ответят на них сами себе. — Ее взгляд был спокоен, голос звучал четко и ясно. — Почему, когда совершается преступление на сексуальной почве, люди помнят о сексе, но забывают о преступлении? Почему жертвы изнасилования, и без того с опустошенным сердцем и поруганной душой, лишаются еще и уважения общества? Почему представители правосудия относятся к ним как к соучастникам преступления? Почему этим женщинам так часто дают понять, что они сами напрашивались на то, чего от них хотел ненормальный субъект? Почему сегодня, сейчас так обходятся со мной?
Ее голос окреп полностью. Карло наклонился вперед, как бы силясь помочь ей.
— Я не уверена, — обратилась Мария к интервьюеру, — что вы когда-либо сможете понять, каковы эти ощущения. Но сотни тысяч женщин понимают, а теперь понимаю и я.
На экране замерло ее лицо крупным планом. В глазах блестели слезы.
6
Терезе Перальте Беверли-Хиллз показался сказочным оазисом. Здесь царила отнюдь не зимняя пышность: изумрудный разлив ухоженных лужаек, тропическое смешение растительности, буйство розового и белого — квазивесна, да и только! Солнце было ярким, небо сияло свежей голубизной, а ряды пальм на бульваре Санта-Моника уплывали к горизонту, исчезая в мерцающей тропической дали. Во всем этом великолепии разговор с дочерью Стайнгардта представлялся чем-то совершенно невозможным.
В конце извилистой улицы, которая вела на Каньон-драйв, спрятанный за кустарниковыми аллеями и распустившейся листвой деревьев, белый дом Стайнгардта, украшенный лепниной, казался нагромождением прямоугольников и квадратов; почти такой же в высоту, как и в ширину, он выглядел плодом фантазии ребенка, любившего дневной свет. Множество окон и световых фонарей. Даже ветви деревьев аккуратно подрезаны, чтобы солнце можно было видеть из любого уголка дома. Когда девушка-латиноамериканка провела ее в гостиную, Терри оказалась под семиметровым потолком в снопах падающего отовсюду света.
Она сказала по-испански:
— Прекрасная комната.
Девушка удивилась. И ответила также по-испански:
— Здесь все, как было при докторе Стайнгардте.
И пошла за дочерью доктора.
Терри осмотрелась. Чувствовалось, что в убранстве комнаты руководствовались расчетом, а не вдохновением: слишком тщательно подобраны эстампы, с идеальной точностью расставлены вазы, при расстановке скульптур — африканские здесь, азиатские там — учитывали только их происхождение, а не свои симпатии. Все было как в музее изящных искусств, а не в обжитом доме.
— Это всегда напоминает мне зал, заполненный экспонатами, — произнес за ее спиной хриплый голос. — Или коллекцию засушенных бабочек.
Обернувшись, Терри увидела женщину старше тридцати, с заострившимися чертами лица, высокую и стройную, в брючном костюме оранжевого шелка, с крашеными пепельными волосами и длинными ногтями, покрытыми красным лаком. У нее были ясные зеленые глаза; но за внешним лоском угадывалась упругая готовность натасканной собаки к броску и схватке.
Свое первое впечатление Терри могла бы выразить словами: эта женщина не доверяет никому.
— Меня зовут Жанна-Марк Стайнгардт, — представилась вошедшая и сухо добавила: — Моя мама была француженкой.
Последние слова прозвучали так бесстрастно, будто речь шла не о человеке, а о вазе. Терри протянула руку:
— Тереза Перальта. — И, улыбаясь, добавила: — У меня мама — гватемалка. Была и есть.
— Вы счастливая. — Жанна Стайнгардт смотрела мимо нее. — Моя вскрыла себе вены, когда мне было пять лет. С годами я поняла, что это из-за нашей коллекции.