* *
- А если бы мы всё же были кровными? – спросил Нейтан Питера через неделю или две.
- То всё произошло бы позже и гораздо мучительнее, – ответил тот мимоходом, не отвлекаясь от облачения в униформу.
- Произошло бы?
- Если бы мы до этого дожили, – то ли всерьёз, то ли иронизируя пропыхтел Питер из-за закрывшей его лицо упавшей чёлки, завязывая шнуровку на правом кеде.
- Ты это знаешь? – решился Нейтан на ещё более нехарактерный для себя вопрос, чувствуя настойчивое нетерпение некоторых задворков своего подсознания в разрешении каких-то там штук раз и навсегда. Может быть, не всех напрягающих «штук», но многих и категорически важных.
Чем сумел, наконец, оторвать новоиспечённого парамедика от его увлекательных сборов и обратил на себя его пристальный и немного удивлённый взгляд.
- Ты тоже это знаешь, – уверенно сказал в итоге тот, и полез за шкаф в поисках второго кеда.
* *
Единственное, что, кажется, напрягало Питера в эти дни – это новости обо всём, что касалось нового агентства.
Он не высказывал ни единого «против» и ничем не мешал, и, не помогая прямо, немало помогал косвенно – когда нужно было поговорить с полностью излечившимся, но замкнувшимся, засобиравшимся в Индию Сурешем; когда согласился присутствовать на собраниях ещё неофициального правления ещё несуществующего агентства.
Когда разговаривал с матерью во время напряжённых пауз их «дискуссий» на троих.
Когда молчал о главном, без лишних слов зная всё, что было нужно, в том числе и то, что Нейтану для осознания было необходимо немного больше времени.
Он, как всегда, возвращал людям веру в самих себя – в лучшие варианты самих себя – даже когда просто находился рядом, и если раньше Нейтан это вроде бы чувствовал, но не особо понимал, то теперь это ощущалось почти физически.
Но что-то всё-таки сковывало Питера, и это «что-то» проявлялось только в те моменты, когда речь заходила об агентстве.
Однажды, когда Нейтан убедился в том, что ему это не показалось, он решился заговорить об этом, но Питер как будто не понял вопроса, сказав, что просто волнуется за него.
Ну ещё бы…
После всего, что с ними произошло, волнение друг за друга из въевшейся привычки как-то незаметно переросло в одно из насущных состояний. И чтобы идентифицировать его, не нужно быть быть Мэттом Паркманом, и даже матерью не нужно было быть.
Но Питер тревожился сверх этого, а объективных причин для подобных тревог за себя Нейтан не видел.
Не считать же тот доклад в сенате угрозой для жизни!
Уж точно не после вирусов, формул и взрывов.
* *
На исходе одного из тех дней, уже засыпая, прижимая размякшего Питера спиной к себе, Нейтан, неожиданно для самого себя, подхваченный волной накатившей на него благости, замурлыкал старую колыбельную. Она выбралась на свет не спрашивая его, ничуть не забытая, но до сих пор свято хранимая в самых надёжно запечатанных уголках памяти. И он, наверное, даже не осознал бы этого её случайного высвобождения, решив, что просто привычно повторяет её про себя, если бы не вынырнувший из охватывающего их сна, прислушавшийся к едва разбираемым словам и практически переставший дышать, Питер.
На секунду в комнату вернулась тишина, но бесконечно грустный выдох где-то там, за плечом застывшего брата и заколотившееся под ладонью разбуженное сердце, не оставили Нейтану выбора.
- Спи, маленькая звезда, – прошептал он, малодушно попытавшись вложить в голос хоть немного ехидства или хотя бы ворчливости, но, кажется, абсолютно втуне.
Заёрзав, Питер только сильнее прижался к нему и захватил в плен его руку, как будто та была сделана из золота, усыпанного бриллиантами.
- Я уже не маленький, – объявил он пленённой ладони, мгновенно возвращая на четверть века назад и эту ночь, и себя, и Нейтана, заставляя того мысленно захлёбываться старыми-новыми словами, которые когда-то произносились так легко, но которые сейчас, уже который день, почему-то застревали ещё на выходе из сердца, боясь неизвестно чего.
- Конечно же, нет, – иррационально ревнуя к своей руке, за то, что её опять обхватили, затискали, да ещё и переплелись с ней пальцами, пробурчал он брату в затылок, шевеля дыханием его волосы, – хотя меня ты так и не перегнал, – мстительно добавил он и, безуспешно попытавшись ухватить губами ухо покусившегося на его руку вора, сдавшись, уткнулся носом в шею, туда, в самое беззащитное, самое мягкое и тёплое место.
- Наверное, уже и не перегоню… – Питер немного откинул голову назад… и снова сбился с дыхания, скорее чувствуя по вибрациям, чем слыша, как Нейтан продолжил мурлыкать колыбельную, – наверное… – по инерции повторил он и замолчал, онемевший от хрупкости и невыносимости творящегося прямо сейчас волшебства.
Творящегося не самого по себе, а Нейтаном.
Господином сенатором.
Снова довёдшим его до головокружения, но на этот раз не умелыми ласками, а совершеннейшей глупостью. Малостью. Касанием губ, беззвучно проговаривающих почти забытые слова. Очередным доказательством того, что он здесь… с ним… в их круге, на ночь превращающемся в кокон… и больше не боится самого себя…
От сонливости не осталось и следа.
Питер сглотнул застрявший в горле воздух, уталкивая затоптавшуюся на пороге горечь, и, надеясь, что он не слишком сильно сдавил «украденную» у Нейтана драгоценную руку.
Хоть бы это никогда не кончалось…
Нет, он не замахивался на бессмертие, ему бы хватило и обычной жизни.
Им бы хватило.
Им.
Покажи ему ещё недавно картинку из нынешнего настоящего – и он не рискнул бы в это поверить.
Но это было – и рука, и дыхание на затылке, и смешавшиеся запахи, и слившиеся в один пути… и глупости, и малости, и уже даже поддёвки и споры… и то, о чём не только говорить, но даже думать было сложно – настолько ошпаривающим было это чувство. Чувство, вроде бы всегда присутствующее между ними, но испытывающее сейчас какое-то невообразимое перерождение…
Это было.
Он едва научился верить в то, что это не один из его снов, но это было.
И теперь оставалось всего-ничего – это всё сохранить.
Выжить самому – что не казалось ему слишком сложным, и помочь выжить Нейтану – и вот с этим возникали проблемы.
Тот уже уснул, мерно дыша и умудряясь по-прежнему крепко удерживать.
Питер до солёного привкуса прикусил щёку, стараясь не дёрнуться и никак не выдать себя.
После всех последних событий он ожидал, что теперь всё будет проще. Спокойнее. Безопаснее.
Но в тот день, когда Нейтан рассказал ему об агентстве, Питеру приснился новый сон.
Новый сон о сенаторе Петрелли. О брате. О том, кто прижимался сейчас к его спине, даже в царстве Морфея защищая собой от любых гипотетических опасностей.
Новый!
Грёбаный!
Сон!
Совсем короткий сон…
Падающие осколки стекла и Нейтан среди них, летящий спиной вниз. В сознании и жёстко смотрящий на кого-то, оставшегося наверху. И всё продолжалось вроде бы неплохо, осколки продолжали лететь к земле, а он останавливался и взмывал вверх.
Но потом странно дёргался, как от удара, откидывая руку, и всё опять происходило в полной тишине – ни звона, ни криков, ни выстрела – и пиджак был застёгнут на все, и не было ни расплывающихся красных пятен, ни брызг, только тускнеющий взгляд и тень сожаления на лице, и Питер не знал, пуля ли это была или что-то ещё.
И Нейтан падал – и в этом падении, прямо в воздухе, умирал.
Видеть такие сны, когда всё вокруг разваливалось на части, было очень страшно.
Но видеть их, когда вокруг царил покой, и Нейтан тихо дышал рядом – оказалось несравнимо страшнее.
Больше всего хотелось отмахнуться от этих призраков грядущих бед, закутаться с головой в свой кокон счастья и безмятежности, отрицая всё, что творилось снаружи – и будь что будет.