Приближалась дата подписания указа, и предстояло решить, оставит ли Нейтан пост сенатора, чтобы возглавить агентство, или продолжит тихо курировать его, а директором станет кто-то другой. Других, настолько же подходящих, персон не было, но во избежание слишком активного вмешательства со стороны президента и любых других любопытных со стороны, затягивать с этим вопросом не стоило.
В итоге, было решено, что во главе временно встанет миссис Петрелли – её кандидатура должна была вызвать наименьшее количество вопросов от непосвящённых, и позволяла не торопиться и не мельтешить. Фактически же принимать решения должен был некий условный совет правления, состоящий, помимо директора, из его заместителей.
Всё те же, в основном, лица.
Беннет, Паркман, Суреш, пара человек из бывшего штаба Нейтана. Почти каждый – со своим подразделением. Не так много, но для начала хватало. Лишних людей не должно было быть. Слишком многие жизни от этого зависели.
Питер продолжал отказываться от подобного «креста» наотрез. Но всё также продолжал помогать. Он возвращал тех, кто когда-то спасал этот мир, но разочаровался в нём.
Ной продолжал искать тех, кто был опасен.
А потом они начали искать новых людей со способностями.
Беннет – методично, с лихвой применяя накопленный в Прайматек опыт, за исключением того, что на этот раз не было никаких экспериментов и вербовок, пока – только наблюдение
Питер – сам не заметив как.
Приглядываясь к тем, кто рядом, пролистывая новости, прислушиваясь к разговорам.
На дежурствах, во время вызовов, в госпитале, у Нейтана в сенате.
Что-то вертелось у него в голове. Что-то, подстрекаемое всеми произошедшими событиями, всеми судьбами, нелепыми случайностями, часть из которых едва не стала фатальными. Что-то о том, что нужно заранее понять и заранее помочь тем, кому это было нужно. Показать, что есть и другие. Подать руку до того, как обнаруживший в себе способность человек начнёт падать. И задолго-задолго до того, как причинит вред себе или кому-нибудь другому – случайно или нарочно.
Эти мысли были ещё далеки от того, чтобы сформироваться во что-то внятное, но, по крайней мере, это не была вялая пустота, прикормленная фразой «ты не можешь спасти всех». Это были ещё малоосознаваемые, но всё же конкретные действия, диктуемые пока что одной только интуицией. Питер чувствовал в себе зреющее нечто, и радовался уже одному этому факту.
Ещё бы не его продолжающиеся сны – и он был бы, наверное, счастлив, как никогда.
А сны, спустя неделю после подписания указа, участились.
Теперь они приходили почти каждую ночь, и редко когда Питеру удавалось пережить их, не разбудив брата. Тот возмущался, что Пит и в детстве не давал ему спокойно выспаться; приносил попить, переворачивал прохладной стороной одеяло и наотрез отказывался отпускать спать отдельно.
Примерно в это же время на горизонте снова объявился Данко.
Он заявился прямо к Нейтану и неожиданно предложил сотрудничество. На замечание, что директором вообще-то является миссис Петрелли, только скупо усмехнулся и сказал, что его интересует разговор именно с сенатором.
Что бы ни означала эта его новая тактика, Нейтану она понравилась ещё меньше, чем открытое противостояние, но, обсудив это с правлением, он решил, что лучше держать Данко в пределах непосредственной видимости. В агентстве уже состояло несколько «посторонних» сотрудников, вежливо предложенных президентом и тщательно изолированных от львиной доли дел взращиваемой организации. Наличие там ещё одного резидента почти ничего не меняло.
Кабинет Мэтта Паркмана – вот же «совпадение»! – находился по соседству с этой «президентсткой гвардией», и их регулярные встречи были вполне естественны. А то, что при этом кто-то имел возможность читать чьи-то мысли – об этом «гвардии» вовсе необязательно было знать.
Да, это было не совсем тем, о чём мог мечтать Мэтт, да и сам Нейтан, но пока что у них не было выбора.
Пока.
Пока другие люди не были готовы.
Пока от этого зависели их собственные жизни.
* *
Мэтт не успел прочитать ни одной мысли Данко.
Точнее сказать – ему даже не представилось возможности. Тот просто пропал. Не пришёл в агентство, не заявился в сенат.
А отправившийся по его адресу Беннет обнаружил Эмиля рассеянным, недоумённым и весьма избирательно не помнящим ничего, связанного с людьми со способностями. Беннета он не узнавал и вообще был недоволен его визитом.
Осторожно проверив немногочисленных членов его «кружка» ненавистников способностей, Ной обнаружил похожую картину.
Их память была не просто стёрта, она была ещё и изменена, и тот, кто это сделал, был хирургически точен и на удивление кропотлив – они практически не поняли того, что произошло.
Всё бы ничего, но это был не гаитянин.
И не Питер.
А значит, сделать это мог только один человек.
Сайлар.
Значит, он остался. Значит, не уехал.
Его пытались найти – и Беннет, и Питер – но тот явно не желал быть найденным.
Тем непонятнее было его вмешательство.
И Питера оно удивляло тем больше, что только он, мать, да, наверное, проникшийся его снами Нейтан, знали, насколько на самом деле был опасен для них Эмиль Данко.
Но откуда об этом узнал Сайлар?
Ной тщательно проверил все подпаленные «обрубки» памяти Данко (придраться было не к чему), и на всякий случай не стал сразу снимать того с наблюдения.
Как бы там ни было, с того дня Питеру перестал сниться умирающий на лету среди осколков Нейтан.
* *
Этот Данко – он был не самым худшим человеком на земле.
Во всяком случае, он был честен и с другими, и с самим собой.
Внутри Сайлара кипело целое месиво всякого непонятного дерьма, у которого не было ни внятной причины, ни приемлемого объяснения, ни хоть какого-то выхода, и его новое развлечение – приходить в дом к человеку, которому он самолично подчистил память – ни облегчало, ни усугубляло его зашкаливающее смятение.
Невидимым, конечно, приходить… она частенько ему помогала, в последнее время, эта невидимость.
Ему было тошно. И от самого себя – больше, чем от чего-либо другого.
Ему было муторно, и ни ледяная вода в дУше, ни ледяной ветер на высоте воздушных трасс, ни беспробудные многочасовые сны не помогали вытравить из себя эту разрастающуюся плесень.
Он приходил к Эмилю почти каждый день и смотрел, как тот сначала мучается, пытаясь связать оборванные концы с концами, мало ест и почти не спит. Как постепенно начинает воспринимать это, как данность; как латает не прихваченные дыры рубцами новых обстоятельств. Как быстро находит работу в службе безопасности одной среднего размера фирме, как продолжает оставаться видавшим всякое воякой, учится дежурному нейтральному выражению лица на работе, но всё также отпугивает соседей своей не выпячиваемой жёсткостью, даже не глядя на них. Как возвращает здоровый сон и дюжий аппетит.
Как продолжает жить один, и это могло бы вызвать сочувствие к нему, но главными словами в этой фразе были – «продолжает жить» – и Сайлара едва не вывернуло наизнанку, когда он осознал, что не прошло и месяца с тех пор, как он вроде бы испоганил Данко жизнь, а тот перемучался, отряхнулся, и замаршировал дальше ещё бодрее и размашистее, чем раньше.
В то время как Грея буквально корёжило неизвестно с чего.
Иногда ему хотелось скинуть невидимость и обрушить на Эмиля ушат той правды, от которой он так тщательно его избавлял.
Иногда ему казалось, что сделай он так – и тот превратится в человека, с которым будет можно поговорить.
Потом он вспоминал, что является квинэссенцией того, что так яростно ненавидел Данко.
Потом – что на свете есть как минимум один человек, которому он может рассказать всё, что угодно, и тот не отшагнёт назад.
Потом – что по какому бы пути и как бы близко он бы не подошёл к этому человеку – всегда, чёрт, всегда! – ещё ближе будет стоять другой! Как липкая плёнка между ними. Саркастичный бдительный свидетель, сволочь с колючим языком, который в иной жизни, в ином мире, может, даже и понравился бы Сайлару со своими пикировками и словесным садо-мазо. Но в этой!