От него.
Все.
Кроме Нейтана.
Тот вышел из штаба, единственный спокойный в этом бедламе, и без страха, со сдержанной решимостью подошёл к нему, не глядя ни на окружающее безумие, ни на разгорающиеся изнутри руки Питера, а только в его глаза, в которых уже начинала копиться боль, позволяя фиксироваться на себе. Единственный, оставшийся рядом, когда внутренний огонь достиг лица, и глаз, и всех нервных окончаний Питера, и спустя несколько красивых полыхающих мгновений, взорвал его изнутри.
Вместе с опустевшим городом, брошенными машинами, и самим Нейтаном…
====== Часть третья. Степени страха. ======
Он очнулся в реальности в тот же миг, когда в беспамятном видении разлетался на кусочки.
Первое, что он увидел – это уже совсем не отстранённое лицо склонившегося над ним брата.
Первое, что почувствовал – это дикий, ослепляющий ужас от осознания того, что именно ему предстоит стать причиной катастрофы.
Конвульсивно вздрагивая в руках удерживающего его Нейтана, и безуспешно хватая ртом воздух, он попытался предупредить о своей вине за грядущее бедствие, но его и без того ослабленное сознание, подкошенное ещё и детонацией эмоций, снова соскользнуло в небытие.
====== 26 ======
Питер… Он снова вынимал из него душу. В первый момент, когда брат только упал, Нейтан ощутил новый, пиковый всплеск злости, не раздражённо-ворчливой, как до этого, а истеричной, защитной, призванной не допустить иные, более разрушительные эмоции.
Иногда это срабатывало.
Возможно, сработало бы и на этот раз, но брат слишком долго не приходил в себя. Или это время так замедлило свой ход. Или Нейтан слишком близко подошёл к своему пределу. Но злость ослепила его, а когда эта вспышка затихла, он обнаружил себя на коленях, осторожно поддерживающим голову брата, и умоляющим его очнуться.
На какие то доли секунды он даже успел обрадоваться, когда Питер вздрогнул и распахнул глаза.
Продолжая бережно его удерживать, Нейтан успокаивающе зашептал:
- Тихо… тихо… всё хорошо… – чувствуя, как ходуном движется возле его ладони кадык брата.
- Это моя вина… тот взрыв… – хрипло выдавил из себя Питер.
- О чём ты? – Нейтану потребовалось усилие, чтобы вникнуть в его слова.
- Это я… – спустя ещё пару надрывных вдохов, смог произнести Питер, и начал обмякать, тяжело откинувшись затылком на поддерживающую его руку.
Паника, доселе кружившая поодаль Нейтана, обрадовано подступила ближе, затекая холодом через кончики пальцев, захватывая и поглощая, делая тело хрупким, а разум беспомощным. Единственным признаком жизни брата остался исходящий от него жар, всё остальное – движения, дыхание и даже, кажется, биение сердца – словно отключилось.
- Дыши, – не то требовательно, не то умоляюще выговорил, наконец, Нейтан, обхватывая его за подбородок.
- Давай… – шептал он, тормоша тряпичное тело.
- Дыши! – уже звенящим голосом повторял он, то беспорядочно гладя брата по лицу, то пошлёпывая по щекам.
- Питер… Питер! – страх окончательно завладел им, выставив наружу все мысли, кроме одной: он отдаст всё, что угодно – людям, богу, чёрту – только за то, чтобы его брат сейчас задышал.
- Питер!!! Дыши!
* *
Нейтана Петрелли было не так-то легко испугать. В его жизни приключалось немало поводов для страха, но он никогда не позволял ему надолго выходить из-под контроля и влиять на свои действия. Ни в личной жизни, ни в политике, ни даже на войне. Он умел перерабатывать его внутри себя, конвертировать в более продуктивные вещи: страх боли легко превращался в адреналиновое «врёшь – не возьмёшь», страх смерти перечёркивался верой в вечность жизни собственных деяний, страх одиночества терялся за ветвями многочисленных связей и контактов. Избегая всего нерационального, Нейтан относил страх к этой же категории, наравне с прочими душевными слабостями, мешающими эффективному жизнепроживанию. Его броня, за многие годы наращивания, к тридцати восьми годам приобрела практически идеальную целостную поверхность, и при этом была настолько влитой и прилегающей, что почти не стесняла движений, позволяя ему выпускать на волю ту часть себя, которой не были опасны уколы снаружи.
У него было только одно, не очень заметное для посторонних, слабое место.
Его брат.
Конечно, для Нейтана было важно благополучие всех без исключения членов его семьи, но Хайди, и тем более, мама, имели собственные способы защиты, и редко давали поводы для беспокойства за них. Были ещё Саймон и Монти, но мальчишки были под очень надёжным присмотром, к тому же ещё слишком малы для опасных проделок.
Хотя Питер и в их возрасте умудрялся пугать его до смерти.
Так что оставался один брат – и Нейтан истово верил, что дело только в Питере, а не в нём самом. Что будь на месте брата кто-то другой из близких, он точно также сходил бы по этому человеку с ума. И неважно, что жизнь многократно доказывала ему обратное, это было вне пределов области, стоящей обдумывания.
Питер нуждался в его защите.
Это был факт, принятый с самого детства.
И, возможно, именно поэтому у того была личная маленькая лазейка в броне старшего брата – где, как не под ней было надёжнее всего укрыться. Всегда была и всегда будет, несмотря на регулярные «злоупотребления», и умение Питера залезть не только под броню, но и под кожу.
Его слабость, его боль, его крест – и единственный человек, имеющий доступ к настоящему Нейтану, как бы тот не убеждал себя в обратном.
Его страх…
Сколько уже было тех звоночков, после каждого из которых хотелось засадить брата в помещение с толстыми стенами и запертой дверью, без возможности выйти наружу, и навещать его время от времени, якобы из-за простого желания увидеть, а на деле – по мере усиления собственной потребности, зуда под слишком прилегающей оболочкой, позволяя Питеру «почёсывать» себя под ней – то был растравливающий, но уже давно необходимый ритуал, в котором Нейтан не собирался себе признаваться.
Ущербный это был сценарий – с этими запертыми дверьми – но Нейтан нередко мысленно себя им тешил, прикидывая, будут ли при таком варианте муки совести стоить количества нервных клеток – и уже угробленных, и тех, которым уничтожение ещё только предстояло.
Как ни странно, самым первым, пробившим не зарастающую брешь, звоночком, стали не полёты брата с крыши, а инцидент в Вегасе с похищением самого Нейтана. Не сразу созревшим-зазвеневшим звоночком, а выждавшим, пока тот решит, что инцидент полностью исчерпан.
Страх-предчувствие.
Страх-угроза.
Принесший осознание того, что, продолжай Пит своё донкихотство в том же духе, и вероятность его встречи с подобными людьми возрастёт до ста процентов. И Нейтана рядом может не оказаться.
Тогда он удовольствовался обещанием Питера быть осторожным.
Нихрена не выполненным обещанием.
Поэтому при следующем звоночке – картине с изображением мёртвого брата – Нейтан без колебаний взял ситуацию в свои руки и уничтожил эту визуализированную жуть, пока она не успела ни воплотиться, ни отпечататься в памяти.
Страх-отрицание.
Самообман.
Беспричинная, детская вера в то, что если чего-то не видишь – оно и не существует. Что если зальёшь будущее чёрной краской – оно не наступит.
Спрятать брата под одеялом, точнее, закрыть от него этим одеялом опасность, не удалось.
Он всё равно туда полез, причём без ведома Нейтана.
Аукнувшись оттуда таким звоном, что это уже больше походило на колокол.
Разгневанность Нейтана между известием о Питере, «взятом под стражу на месте убийства», и его освобождением претерпела миллион изменений, от досады до натурального бешенства – с помутнением в глазах и чешущимися руками – отвесить брату подзатыльник, чего он, к слову, никогда в жизни не делал.
Страх-злость, почти привычный.
С убеждённостью, что самое страшное позади.
С очень веской убеждённостью…