- Суреш… мы позвоним Сурешу. Хорошо? – и, немного успокоившись, когда Питер обернулся, уже увереннее продолжил, – он тебя обследует. Он найдёт средство!
- Не слишком ли поздно? – безысходно спросил тот.
Стук в дверь не дал Нейтану ответить немедля, и, просительно подняв вверх палец, чтобы Питер дал ему буквально секунду, он повернулся к двери и попросил шофёра подождать.
А, обернувшись назад, уже никого не увидел.
Когда-то нервно вздрагивающий и быстро переводящий в шутки любые прилюдные разговоры Питера про полёты и прочую малореальную чушь, сейчас, не обращая внимания на топчущегося в дверях помощника, и выкрикивая имя брата, Нейтан кинулся ко второму выходу, дверь которого только что дёрнулась и скрипнула, как от сквозняка.
Опять… Он опять это сделал! Сбежал!
Ну зачем?! И куда?! В его-то состоянии!
Грудь сдавило от нехорошего предчувствия.
Оставалось только уповать на блаженную удачливость брата. Хотя – видит бог – это было последней вещью, которой Нейтан предпочёл бы успокаиваться.
====== 33 ======
Кажется, это начало становиться привычкой, по дороге в Лас-Вегас думать о Питере.
Даже предстоящая встреча, цель которой несколько часов назад изменилась кардинально, не могла вытеснить мысли о брате – и господам из ФБР, и мистеру Линдерману впору было ревновать.
Ничего продуктивного, ничего успокаивающего, только бесконечно прокручиваемый сегодняшний разговор. Нейтан закрывал глаза и вспоминал лицо Питера, пытаясь восстановить в памяти мельчайшие его детали – брат изменился, но тогда не было возможности разглядывать, тогда было нужно только удержать.
Было нужно, но он не смог.
Детали…
Волосы, отросшие настолько, что, падая, закрывали уже половину лица. Взъерошенные больше, чем обычно, сбивающиеся на затылке в торчащий завиток. Когда Питер, не сдержав слёз, отвернулся, первым порывом Нейтана было зарыться в этот завиток пальцами, растрепать его, и, развернув и прижав к себе брата, оставить там ладонь, удерживая за тёплый затылок – чтобы не вырвался, и едва заметно поглаживая – чтобы и не хотел вырываться.
Не стал. Побоялся ещё больше напугать. Ограничился ладонью на плече. А теперь уподоблялся самому Питеру, своему мечтателю-брату, думая о том, что было бы, если бы не побоялся.
Мелочи…
Окровавленная щека. И скула. И ухо. А сам бледный, как призрак. Загнанный, напряжённый. То застывающий, как свои же двойники на картинах этого чертова Айзека, словно боясь, что любое его движение приблизит всех к катастрофе. То оживающий, словно вспоминающий, зачем пришёл к брату, не словами, а взглядом и дрожью своей умоляющий помочь ему.
А Нейтан не смог. Не помог. Что-то сделал не так. Или не сделал.
Не думать сейчас об этом… Не думать!
Не сейчас.
Потом.
Когда вернётся домой.
Он сам пойдёт искать его. Найдёт, и уже не отпустит, даже если придётся его запереть. И пусть потом обижается. Ничего. Обида – это не страшно.
Страшно – не знать, где он.
* *
Кучи планов, прогнозов, вероятностей, перспектив – всё, что составляло наиболее значимую часть его осмысленной жизни, всё это рассыпалось на бесполезные части, став чем-то бесформенным и бессмысленным, а он даже не заметил, когда. У него по-прежнему оставались цели, всего три – Питер, Линдерман и конгресс – но что и как ему делать для их достижения, он уже не знал так твёрдо, как надо бы.
Не собираясь сдаваться, он, тем не менее, не понимал, за что браться, какие нити тянуть, чтобы достать именно тот приз, что нужен ему. Всё было скрыто в тумане, наполненном гулким напряжением страха за брата и усталым упрямством, не позволяющим ему бросать сейчас дело Линдермана, и заставляющим его продолжать предвыборные игрища, невзирая на резкое падение его пунктов, и пониманием, что он уже заранее проиграл.
Пусть он временно слеп, но он не позволит себе всё бросить, или он не Нейтан Петрелли.
В конце концов, что особо сложного в том, чтобы нацепить жучок и выслушать Линдермана. Ему даже не придётся того ни о чём спрашивать – тот и так был редкостный говорун.
* *
Сложности начались сразу за дверью номера, в котором он остановился.
Ники.
Она сорвала с него жучок и начала лепетать что-то бессвязное, о том, чтобы он уходил, и что ему грозит опасность. Что Линдерман предложит сделку, и у Нейтана будет только два пути – или принять её, или умереть.
Было непросто сосредоточиться на изменившихся обстоятельствах, Нейтан не сразу поверил ей, но молчащий динамик и новость об убийстве контактирующих с ним сотрудников ФБР были весомыми доводами.
От этого не стало веселее или правильнее. Но от этого стало легче принять решение, которое висело на задворках сознания уже давно. А теперь ему, по сути, и терять-то было нечего. Уж не проплаканные выборы – это точно.
Так что, выбрав свой собственный, третий вариант, он забрал у Ники пистолет, и, расстегнув на две пуговицы рубашку, красноречиво сообщая всем интересующимся об отсутствии на нём микрофона, отправился к Линдерману, твёрдо готовый его убить.
* *
Мистер Линдерман умел и оправдывать ожидания, и удивлять. И то и другое он умел делать виртуозно, и, как оказалось, даже одновременно.
Как он это любил, он сразу принялся философствовать, на сей раз о том, что жизнь может быть либо осмысленной, либо счастливой. Кажется, его ничуть не волновал ни напряжённый вид собеседника, ни его мрачный пристальный взгляд.
Нейтан понимал, что Линдерман не может не видеть его состояния, понимал, что пока он сам бродит в своём тумане, тот продолжает вести свою игру, но всё это лишь убеждало его в правильности сделанного выбора. И тяжесть металла в руке была тому дополнительной гарантией. Поэтому, когда Линдерман плавно подвёл свою велеречивую философию к самому Нейтану и его возросшей в последние дни одержимости будущим, тот без колебаний достал пистолет и направил его на него.
Линдерман ни удивился, ни испугался.
Только, кажется, немного расстроился. То ли ожидал от Нейтана большей сговорчивости, то ли большей прозорливости.
- Конечно, вы можете спустить курок, но вы лишите жизни нас обоих. Вас убьют через пару секунд… А ведь я могу кое-что предложить.
Собственная жизнь сейчас заботила Нейтана меньше всего.
- Мне не интересны ваши предложения.
- Ошибаетесь. Я думаю, вам стоит выслушать. Вы хотите узнать, что знаю я? Например, что вы умеете летать. Или о вашем брате Питере. И его проблемке. Или о вашей дочери. И о других, вроде вас.
Отказывающийся рассеиваться, после этих слов туман наполнился звоном. Не громким и не навязчивым, но это-то и напрягало ещё сильнее. Он больше походил на отдельные, тонкие удары колокольчиков, то скапливающиеся с одной стороны, то перетекающие на другую, то рассеивающиеся вокруг, дезориентируя и сбивая с толку, уговаривая не задумываться, а идти именно туда, откуда слышится их очередной вибрирующий стон.
С удовлетворением наблюдая за потрясением на лице своего кандидата в конгресс, мистер Линдерман выложил перед ним оставшуюся, самую сладкую, на его личный взгляд, часть.
- Я могу предложить не только информацию. Вы победите на выборах – это я обеспечу. А через два года, в результате счастливого стечения обстоятельств, вы окажетесь в Белом доме, в одном шаге от президентства. Жизнь, полная смысла! Подумайте, выбор за вами.
* *
Всё-таки говорить он умел лучше всего. Так, что за несколько минут мог несколько раз заставить тебя переменить точку зрения.
Но Нейтана этим было не так-то легко пронять. У него был и опыт общения с этим человеком, и свой собственный личный опыт прекрасного оратора. Так что эту искреннюю, заражающую увлеченность во взгляде и голосе говорящего он знал, так же, как знал, что за ней – действительно честной, но в каком-то одном, локальном срезе – есть другой пласт, и не один, и у каждого из них своя правда.
Но история действительно получалась занимательной.
Мистер Линдерман тоже имел способность, и чудесную – он умел исцелять. В прошлом их было несколько таких, молодых, только что открывших свой дар, смятённых этим, но нашедших друг друга, и решивших, что им по силам не только принять самих себя, но и изменить мир. И какое-то время им это удавалось, и всё было прекрасно, пока кто-то из них не решил использовать свой дар в личных целях, и всё хорошее, что они успели сделать – всё пошло прахом. И тогда мистер Линдерман понял, что нельзя исцелять каждого, а нужно стремиться к великому.