Как давно это было…
Нейтан огляделся, долго не решаясь сойти с порога. Возможно, надеялся, что кто-то выйдет к нему навстречу. Или боялся нарушить что-то в этом месте, ещё хранящем следы пребывания брата. Но всё было так тихо и так безразлично и к его надеждам, и к его опасениям, что он мотнул головой, прогоняя неуверенность, и неспешно прошёл в комнату.
Пыль. Разбросанные впопыхах вещи, наверное, когда Питер очередной раз собирал куда-то сумку. Кружка, стоящая у раковины, так и не помытая, с уже давно высохшими следами кофе. Заправленная на скорую руку постель.
Нейтан бродил по квартире и почти что видел, как брат скидывает в сумку одежду, на ходу отхлёбывает из кружки, убегает, захлопывая дверь. Питер всегда был аккуратным, только что-то важное могло заставить его уйти, не оставив за собой хотя бы относительный порядок.
Например, спасение мира. Чем не повод?
Он бы наверняка расстроился, вернувшись, и обнаружив всё здесь в таком состоянии.
Прибраться бы…
Помыть, разложить, протереть пыль.
Нейтан отставил в угол свою сумку, и, найдя на сегодняшний день не самую плохую с его точки зрения цель в жизни, окинул взглядом фронт работ. Он не видел ничего странного в том, что юрист, политик и глава богатого и уважаемого семейства решил собственноручно навести порядок в квартире брата.
Ведь вдруг тот всё-таки вернётся. Ну вдруг…
Он понимал, что сейчас, особенно с учетом резкого освобождения от физических мучений, он находится в крайне неустойчивом состоянии. Что теперь всё его внимание обращено внутрь себя и фактически больше ничего не стоит между ним и… нет, не потерей… исчезновением Питера. Что, возможно, стоило бы обратиться к психологу, и, как минимум, нужно держать себя так, как этого хотели бы от него мать и отец. Он понимал – но послал бы одним разом их всех в своей голове к чёрту, если бы у него было для этого достаточно злости, но её, как и иных особо экспрессивных эмоций, у него не было.
Он понимал, но всё, на что его хватало – на тихую сосредоточенность при отмывании посуды, протирании пыли, перебирании вещей. Он чувствовал сакральность происходящего, когда бережно разглаживал ладонями складки на любимой толстовке брата, но не позволял себе вкладывать в эти действия больший смысл, чем они должны были иметь. Не позволял, но не был уверен, что не вкладывал. По крайней мере, он старался, он не хотел сойти с ума окончательно, и поэтому не прижимал эти вещи к себе, не зарывался в них носом, не выл в них, как когда-то в шею Питера, когда думал, что тот погиб.
Как давно это было. Тот очнулся тогда, и пообещал, что никогда не умрёт. Обещал… Как давно это было, как давно…
И Нейтан не прижимал к себе ничего, но долго сидел, уже в чистой квартире, держа на коленях аккуратно сложенную кофту и грея её положенными сверху ладонями. Все, что было не в шкафу, он убрал в пакет, намереваясь завтра отнести в прачечную. Это было правильно, Питер наверняка оценил бы его заботу. Оценит. Ведь вдруг он всё-таки вернётся. Но толстовку Нейтан складывать туда не стал. Пусть остаётся здесь, какой с неё толк или вред.
Абсолютно никакого.
Особенно по сравнению с оплошностью, которую Нейтан осознал, только собираясь укладываться спать. Кто-то недобрый внутри уверял, что это не оплошность, а подсознательная намеренность, но к тому времени, когда Нейтан позволил себе открыть глаза на эту намеренность, уткнувшись в подушку, слабо пахнущую Питером, было уже поздно. Он не сменил постельное бельё. Оно казалось чистым и не тронутым ни ночёвками брата, ни многомесячной пылью. Возможно, так оно и было. Пыль не стала пробираться под покрывало. Брат вряд ли спал на нём больше одного или двух раз. А может, это была особенная кровать со способностью локально останавливать время.
Сейчас бы он этому не удивился, у Питера ведь всё всегда было не так, как у всех.
Сейчас бы он не удивился ничему, что могло бы оправдать то, что он «забыл» сменить его постель.
Он улёгся на самый краешек, не касаясь той части, где едва заметно была сбита простыня, и где, очевидно, брат лежал в последний раз.
Хотя нет, не в последний, ведь вдруг тот всё-таки вернётся. Ну вдруг…
И он улёгся – так осторожно, как мог. И на удивление, уснул почти мгновенно, прямо на этом краешке, еле прикрывшись, стискивая тот самый угол подушки, который насквозь был пропитан запахом брата, и который заставил его посмотреть правде в глаза.
Но, проснувшись, понял, что лежит прямо там, где была сбита простыня, полностью укутанный в одеяло и обрывки тающих сновидений о детстве Питера, его ледяных ногах и умением почти моментально согреваться до состояния печки, и его макушке, которой так удобно было что-то нашептывать. И не только о детстве, и не только о макушке.
И что новый день. И что Питер пока не вернулся. Что в коридоре стоит пакет с вещами, которым нужно заняться, что холодильник пуст, и что если брат появится прямо сейчас, то это будет не совсем тот приём, который хотелось бы для него приготовить.
Превозмогая усилившуюся за ночь, сковывающую тоску, Нейтан заставил себя подняться с кровати.
Ведь вдруг тот всё-таки вернётся…
* *
Голова гудела не переставая, и весила, кажется, целую тонну.
Уже который день. Собственно, всё время, с тех пор, как он покинул больницу. И будущее не сулило облегчения. Он стремительно ему проигрывал.
Настоящего не было.
Прошлое затягивало, как воронка, и хуже всего было то, что там, в этой воронке, всё было как-то не так, как вроде бы помнилось Нейтану, всё было искажено, и он уже знал, что если не держаться хоть немного, если начать падать туда без оглядки, то это будет не бальзам на измученную душу, а настоящий ад с разрывающим на части демонами.
Он жил воспоминаниями – но боялся их. Он окружил себя фотографиями – всеми, что смог найти у брата – но избегал смотреть на них, потому что практически везде рядом с Питером был он.
Он ни разу не плакал, но глаза почти постоянно жгло, воспаляя веки и заставляя щуриться даже в полумраке постоянно задёрнутых окон.
Каждое мгновение, проведённое с образами из прошлого, напоминало ему о том, кто это прошлое уничтожил. О монстре, живущем у него внутри. Заботливо взращённом родителями, выстоявшего под ангельским светом младшего брата, и заскулившего лишь тогда, когда он собственноручно этого брата убил. Образы были гипертрофированы, но в целом – правдивы, особенно с учётом того, что всё вокруг него сейчас напоминало гротеск.
Нейтану не было жалко это скулящее внутри него существо; вся боль, какую бы он ни испытывал, была заслужена им до последней капли.
* *
Связь с реальностью постепенно исчезала.
Он как-то умудрялся это осознавать, и поначалу даже пытался сопротивляться.
Однажды он решился навестить сыновей, но Хайди не обрадовал его мрачный обросший вид и помятая, не заправленная рубашка. Ещё меньше её вдохновил донёсшийся от него запах алкоголя, и она фактически выгнала его из своего дома, не дав ему даже увидеть мальчиков.
Конечно, она была права, он сам бы так поступил, будь он на её месте. Однако это не помешало ему прогнать её, когда она пришла к нему на следующий день. Он был готов поговорить с ней, он хотел этого, и он бы принял всё – условия, на которых должны были проходить его встречи с сыновьями, требование сбрить отрастающую бороду и настояние хотя бы отдалённо напоминать при этих встречах того отца, образ которого мальчики помнили.
Но её фразы «сколько можно держаться за умершего брата?», замечания, что он нуждается в помощи, и сочувствующе поджатых губ при взгляде на аккуратно лежащую на тумбочке возле разобранной постели кофту Питера, он не принял. И попросил её уйти и больше никогда сюда не приходить.
Она выполнила его просьбу, и вскоре Нейтану пришло извещение о судебном запрете.
Это было ещё одной точкой разрыва с реальностью и это тоже было больно, но в этом было нечто честное, и он почти злорадствовал, чувствуя, как корчится внутри него чудовище, получающее ровно такую же долю боли, что и он сам.