А ведь он ни разу не летал с тех пор, как…
В груди заныло с новой силой, но в этот момент Нейтан, наконец, взял в руки ту самую фотографию.
Двенадцать человек.
Четверо уже мертвы.
Кроме них и матери, он узнал на снимке мистера Бишопа, а ещё одного узнал застывший с шокированным видом Мэтт. На самом краю снимка, в одном ряду со всеми этими глубоко чуждыми ему людьми, стоял его отец. Которого он не видел бог знает сколько лет. Который бросил их с матерью, когда Мэтту было тринадцать: просто вышел из дома и не вернулся. Которого он так и не научился толком ненавидеть, но зато научился по нему скучать, и которому, по всей видимости, сейчас угрожала та же опасность, что и миссис Петрелли, и мистеру Накамуре, и всем остальным с этой фотографии.
Мистер Паркман-старший никогда не был законопослушным гражданином. Мэтт запомнил его как вора и прохвоста, и вообще не слишком хорошего и обязательного человека. Но он не хотел, чтобы с тем что-то случилось. Если отцу и пришло время платить по долгам, то пусть это произойдёт по закону.
* *
Нейтан не смог удержаться и после ухода Мэтта выпал из «живого мира», перебирая фотографии Питера.
Многие, особенно детские, были только у родителей.
Целый ворох. Сокровища. Кладезь.
Ком в горле, подкормленный этим откровенным попустительством, снова разросся, мешая воздуху добираться до лёгких и передавливая артерии. Нейтан гладил пальцами глянцевые поверхности, дышал через раз и почти не чувствовал пульс, но так и не мог заплакать.
Взяв почти наугад несколько фотографий брата разного возраста, он прицепил их к зеркалу и, не в силах оторвать от них взгляда и пойти делать что-то дальше, поймал себя на мысли, что почти перед каждым нынешним шагом спрашивает себя – а что бы на его месте сделал Питер.
Будь тот жив – смог бы оценить иронию. Будь тот жив…
- Я всё исправлю, Пит… – пообещал Нейтан юному, улыбающемуся с фотографии брату, но в этот момент чудовище, абсолютно пренебрегая чуткостью происходящего и даже наоборот, как будто дождавшись наибольшего его пика, злорадно мелькнуло под тёмной гладью зеркала.
Да будь оно проклято!
Будь – он – проклят!
Со всей силы ударив по стеклянной поверхности и раздробив её на отдельные мозаичные кусочки, Нейтан уставился на проступившую на руке кровь. Горло раздирало, стиснутую челюсть почти сводило судорогой.
Жить было всё больнее.
Но и не жить почему-то тоже было нельзя.
* *
Найти старшего Паркмана оказалось не слишком сложно и, к ожидаемому сожалению, не слишком приятно. Стоя в отдалении и наблюдая за разборками чужого семейства, Нейтан удивлялся, насколько некоторые вещи плохо видны изнутри, и насколько хорошо – снаружи. Хотя Мэтт вроде бы понимал наличие у себя незакрытых психологических проблем, связанных с уходом отца, но взять и перепрыгнуть через них заставить себя не мог.
Было так утомительно на них смотреть.
Эта напускная бравада Мэтта – который нашёл отца не чтобы простить, а чтобы спасти и, желательно, получить какие-то ответы.
Эта льстивая лживость Паркмана-старшего, умудряющегося и поддевать сына и пресмыкаться перед ним, оправдываясь за прошлые грехи и клянясь в отсутствии желания совершать новые. Он был жалок и опасен одновременно, и заставлял Нейтана нервничать и желать скорейшего прекращения знакомства. Несмотря на то, что пока что ни одного стоящего ответа они не получили.
Не веря ни единому его слову, и начиная раздражаться из-за прожигаемого впустую времени, Нейтан посоветовал Мэтту прочесть его мысли и уходить отсюда. Чем вызвал у его отца какое-то нездоровое оживление, смех и предложение последовать совету.
И чёрт его знает, что именно произошло потом, почему они пошли на поводу у человека, которому оба не доверяли ни на йоту, после того, как тот как щенка вышвырнул Мэтта из своей головы, и запросто поделился тем, что чтение мыслей – это только начало. Он говорил и говорил – о том, что это будет потом развиваться дальше, о том, что у него кое-что осталось, ещё с тех времён, и что он должен это показать, это поможет всё понять; и манил за собой – это там, пойдёмте!…
…а потом Нейтан оказался один, запертый в комнате, и из-за двери, куда вышел Мэтт вслед за своим отцом, не доносилось ни звука.
Он стучал и пытался вышибить дверь, и, не сразу, но ему это удалось, но лучше бы не удавалось.
Он вылетел на крышу здания Чарльза Дево, с которой был такой прекрасный вид на город.
Город, который теперь был мёртв.
С неба сыпался пепел, а вместо стройного ряда небоскрёбов Нейтану открылся апокалипсис.
Но это же было невозможно! Они же спасли Нью-Йорк!
Почему-то в тот момент у него не мелькнуло даже мысли о том, что это может быть не настоящая реальность, как будто он не успевал до этого додуматься, будто что-то отводило его от подобных очевидных размышлений.
Пепел ложился на его вьющиеся волосы и ссутулившиеся плечи, дома осыпались прямо на глазах, и невозможно было поверить в то, что когда-нибудь этот город сможет восстать из руин.
Убить, чтобы воскресить?
Только извращённый ум мог додуматься до такого.
Только больной – поверить.
Если бы это было возможно – он бы сжег сейчас самого себя дотла, чтобы когда-нибудь потом проснуться без чудовища. Но он больше не верил. Он уже сгорал когда-то. Вместо города. Но умер не монстр, умерло лучшее, что было в этом мире. Питер. Жертвы его старшего брата кому-то показалось недостаточно.
- Нейтан…
Вряд ли ещё один ядерный взрыв произвёл бы на загипнотизированного зрелищем умирающего города и полностью погружённого в свои мысли Нейтана более оглушающее воздействие, чем его собственное имя, тихо произнесённое кем-то позади него.
Вздрогнув и обернувшись, он увидел пытающегося подняться с пола человека.
Тот был весь в чёрном и его лица не было видно, но этот голос… и движения… и растрёпанные волосы…
Потрясение застило глаза, и было сложно сфокусироваться на тёмной фигуре, взгляд всё время соскальзывал, не давая Нейтану возможности вглядываться в детали, заставляя подставлять под недостающие фрагменты те, что хранила его память.
- Питер? – растерянно произнёс он, делая первый неуверенный шаг в сторону поднимающегося человека.
И второй.
И дальше, сначала осторожно, с опасливой надеждой во взгляде, а потом всё увереннее и твёрже, с разглаживающимся, ликующим лицом.
- Питер! – повторял он, как будто в одном только этом сочетании звуков крылось волшебство, позволяющее зафиксировать происходящее, сделать его реальным, не позволить развеяться в сыплющихся с неба пепельных хлопьях.
Уже почти уверовав в то, что видел, он подошёл к нему вплотную, и дрожащими руками, восторгаясь от настоящести тела, которого касался, помог подняться на ноги.
- Питер, я же знал! Знал, что ты… – и, охолонувшись, увидел, кому именно помогает.
Он и не знал, сколь тяжек его груз, пока нёс его беспрестанно. Но стоило спустить его с себя даже на несколько мгновений, расслабиться, почувствовав неземную лёгкость, а потом тут же снова согнуться под его неумолимой тяжестью – и сразу стало непонятно, как он мог так долго нести это на себе.
Нет, это не может быть правдой.
Правда – в имени и голосе, а не в этом страшном лице. Иначе зачем всё это? Зачем!?
Снова сгорая – невидимо, но от этого не менее страшно – от боли, злости и убитой, едва успевшей воскреснуть, надежды, отшатываясь от монстра, от самого себя с расплавленным лицом и холодным циничным взглядом, он вымученно выдавил, – это ты?
И попробовал уйти, но монстр снова вырос перед ним, загоняя обратно пробирающим шепотом: