А в засоринской горнице опять окно настежь, и опять оттуда на всю улицу орня:
— Зачем обманула? Вчера обещалась, сегодня не пускает!
— Я кому сказала — закрой окно? Тебе или черту лысому?
— Черту лысому!
— А, вот как? Черту лысому? Так на вот тебе, на вот тебе!
И два раза — шлёп-шлёп. Да слыхать, мокрым чем-то.
Это внук засоринский — Степка — с матерью своей Васёной войну затеял.
Всегда он так: как заладит что, до тех пор не угомонится, пока не добьется своего. Вот у них и брань, и затрещины, и окно скачет взад-вперед.
Степка норовит на речку улизнуть, купаться ему хочется, а мать не пускает. Причина у нее на то есть. Намедни, как слухи эти про человечий мор пошли, будочник Ларивошка дворы обходил и строго-настрого приказывал: помои на улицу не выливать, народу на завалинки не выходить, в речке Шайтанке не купаться и раков в ней не ловить. Тюгулевкой грозился.
Ну, это верно, грозился. Так ведь он всегда тажулевкой грозится. Мором пугал? Так ведь он всегда найдет, чем пугать. Кто же ему станет верить? А какой нынче день? Вторник. Чихает Степка по вторникам на Ларивошку. По вторникам к Ларивошке в будку енгалычевская стряпуха Домна приходит. В эти дни Ларивошке ни до чего. Каждый малый ребятенок в слободке про это знает. Кто будочника по вторникам боится? Никто.
А мать заладила свое: не ходи да не ходи. Ларивошка да Ларивошка. Бестолковая. Порядка не знает.
И был бы нынче Степка давно на речке, если б не мать. Угораздило ее стирку сегодня затеять. Вот вместо речки и влетело ему мокрыми штанами по сопатке.
Его же штанами да его же и шлепнула.
И всегда у ней так: как стирка, обязательно мокрым дерется. Правда, Степке разный легкий бой — и сухой и мокрый — нипочем: сжился с ним давным-давно.
Да и мать счета шлепкам не вела. Смазала сына мокрыми штанами, повернулась к нему спиной, и опять как ни в чем не бывало трет да трет грязное белье в корыте. Только пихнула корыто ближе к окну. А то махнет еще, чертенок, через окно на улицу.
Степка уселся на лавку подальше от матери и начал придумывать, как бы ему на улицу удрать. Через окно не выбраться: мать у самого окна торчит. Через двор — без толку: калитка с утра на замке. Может, через сени на подволоку, а оттуда на крышу? А, может, мать просто не знает про вторник и про Домну? Да и откуда ей знать — возится день-деньской с ухватами, с горшками да с грязным бельем. Вот если рассказать ей она и пустит.
— Мам?
Молчание.
— Мам?
Ответа нет. Только лопатки шибче задвигались у матери на спине.
«Оглохла, что ли? — злится Степка. — Или отвечать не хочет? Осерчала, верно».
Степка подходит к самому корыту. Под ноги ему попадается коробочка, вышибленная у него из рук шлепком. Он поднимает ее и, зачерпнув из корыта мыльную пену, говорит:
— Мам, а ты знаешь, ведь сегодня в будке, у Ларивошки в будке, Домаха енгалычевская. И Ларивошка сегодня ни за что на речку не придет.
Васена молча отпихнула Степку локтем от корыта.
— Мам, а ты знаешь про то, что Митюнин Власка, бондаря Митюни Власка, с нашего двора Власка, сейчас на речке? И что Маринкин Суслик тоже на речке…
— Отстань! Знаю! — крикнула вдруг Васена.
Степка заморгал глазами на мать. Вот тебе раз! Не помогло, не пускает.
— А почему все-таки Митюня своего Власку, с нашего двора Власку, пускает, а ты нет? — говорит Степка тихим голосом.
— Перво-наперво не таращь на меня глаза: на мне узоров нет.
— Ну, а все-таки почему?
— А потому, что твоего бондаря зовут Митюней, а меня Васеной.
— Чиво?
— Сколько не «чивокай», все равно не пущу.
— А почему?
Степка спрашивал это уже своим голосом — грубоватым, с хрипотцой.
— А потому. Видел, прошлый раз Ларивошка дворы обходил? Слышал, что он наказывал? Сколько раз тебе повторять. Попадешь к нему в лапы — и пальцем не шевельну. Пропадай ты пропадом!
Пока мать говорила, Степка набрал в коробку мыльной пены и приладил соломинку. Он пустил из нее стайку цветных пузырей и сдул их матери на щеку.
— А я все равно убегу, — сказал он.
Васена потерла щеку о плечо, сложила вдвое лоскутное одеяло, выкрутила, потрясла его над корытом и ответила:
— А я тебя в горницу запру.
Спокойный голос и спокойные слова матери пуще шлепков взбесили Степку.
Он хлопнул себя в грудь растопыренной пятерней и крикнул:
— Так ты меня в горницу запрешь? Хорошо! Запри. А что с твоей горницей будет? Ты знаешь? Нет, ты знаешь?