— Отче наш, иже еси на небеси…
— Стоп! — скомандовал мастер. — Стоп. После «на небеси» говори: «Помилуй рабу твою Авдотью. Исцели ноги ее».
— Помилуй рабу. Исцели ноги у Авдотьи, — повторили ребята.
— Хорошо. Вставай с колен, — приказал Оболдуй. — Теперь будем распределять — кого куда. С тебя начнем, Размазня, с самого маленького. Ты куда хочешь?
— Я на слесаря, как в комтракте, — шмыгнул носом Размазня.
— «Как в комтракте»! Говорить еще не научился, а туда же, в слесаря. В кузницу пойдешь, комтракт, клещи кузнецам подавать, вершники там ихние, нижники вовремя подсовывать, мех дуть. Это дело по тебе.
Размазня, должно быть, не сразу понял. Он смотрел на Оболдуя широко раскрытыми глазами. Потом скулы у него вдруг дернулись и глаза налились слезами.
— Не хочу в кузницу, не хочу, — тихо сказал он.
— Ладно. Прочь в сторону, — мастер оттолкнул его к двери. — Ты, Моргачонок, куда хотел?
— Я тоже на слес…
Но мастер не дал договорить Моргачонку.
— Из тебя слесарь, как из сопли пуля, — сказал он. — В литейную пойдешь. Землю сеять, опоки набивать. Приглядывайся к литейному делу.
Моргачонок вывернул ладони.
— Не хочу литейщиком…
— В сторону! — гаркнул на него мастер. И оглядел Степку с Готькой.
У Степки захолонуло сердце: «И меня в кузницу или в литейную. Не быть мне токарем».
— Ты, Готька, к верстаку пойдешь, — услышал Степка голос мастера. — Принести — отнести, подать — принять. Слесарем учись.
«Повезло, — думал Степка. — Повезло ему. Он и хотел на слесаря. А сейчас мне скажет».
Оболдуй сердито прошел по конторке раз, другой и повернулся к Степке.
— Тебя, Засорин, выгнать бы, — заговорил мастер. — Строптив ты. Робости в тебе нет. Дед спину гнул, клянчил. А ты мимо конторки утром идешь — не поклонишься. Башка, что ли, у тебя, у дьяволенка, отвалится? Только молитвы ради оставляю тебя. Шут с тобой.
Мастер поглядел на потолок, покрутил пальцами. И Степка за ним на потолок поглядел.
«Сейчас решает, куда меня. Вот бы к станкам!»
Мастер опять покрутил пальцами и наконец сказал:
— Черт с тобой, к станкам пойдешь. Токарям услуживать будешь, болты-гайки нарезать, напильники чистить. Приглядывайся к делу. Да не забудь напомнить деду, что он обещал магарыч поставить.
— Только все вы смотри у меня! — крикнул он мальчикам. — Пьяницам водку не носить, ни-ни! Поймаю — бить буду. И помните: зашевелятся пальцы — гривенник в день и харч.
Светлее Степке показалось в мастерской, когда он вышел из конторки. Повеселели и станки, будто солнце прошло по ним. «Ух! С колесом развязался! На токаря буду учиться! А пальцы зашевелятся — гривенник в день и харч».
— А молиться за усатую я все равно не стану, — сказал вдруг Степка ребятам. — Буду креститься так, насухо.
— И я не буду, — весело отозвался Готька. — Молись не молись — все равно не зашевелятся: старая она!
— А я, думаешь, буду? — исподлобья оглядывая всех, проворчал Моргачонок. — Как же! Дождется она! Я еще попрошу Николу-угодника, чтобы и руки-то у ней перестали шевелиться.
И только Размазня один, вытирая рукавом слезы и сморкаясь, сказал такое, что всех удивил:
— А я буду.
И все обернулись к нему.
— Вот ты как? Против товарищей идешь?
— Да, у вас у каждого тятька есть… или хоть мамка. А у меня… только бабушка-нищенка.
Размазня замолчал. У него опять задергались скулы, покраснел и набух нос. И, уже всхлипывая, он договорил:
— А может, усатая и зашевелится… Тогда — гривенник в день… И харч хозяйский… Бабушка тогда побираться не будет.
Ребята молчали. Правда, может, побираться не будет. Пусть уж Размазня молится. И когда Размазня наплакался вдоволь, каждый пошел, куда ему назначено.
Степка побежал было прямо к станкам. Да не пробежал и двух шагов и кинулся к выходу, к столбу, где вертельщики вешали одежу. Степка схватил свой полушубок и перевесил его поскорее на другой столб — туда, где висела одежа токарей. Как же можно оставить полушубок на старом месте! Увидит мастер, что его полушубок висит на одном гвозде со стеганым кафтаном Митряя, и снова заставит его вертеть колесо.
Перевесив полушубок, Степка рысцой побежал опять к станкам.
К кому подойти? К Парфенычу? Прямо с первого станка начать? Нет, не к нему. Не зря все вертельщики говорят: «Тяжелый старик Парфеныч. Шибко вертишь — зачем шибко. Тихо — зачем тихо. Разорвись ты ему надвое — он скажет: зачем не натрое. Брюзга старик!»
«К Сурьмину пойду, — решил Степка. — Все-таки я его станок вертел. Все-таки он свой, знакомый».