Дарья Иволгина
Степная дорога
Глава первая
БЕГСТВО АЛАХИ
Холодным, ясным светом заливает Вечную Степь полная луна, и горит на западном небосклоне Иныр Чолмон – звезда вечерняя, женщина с ледяным лицом, которой любо глядеть, как кипят на земле кровопролитные битвы. Страшная у нее красота, недобрая. В такие ясные дни, когда Иныр Чолмон глядит с небес, мать и тетка всегда запрещали рассказывать у очага сказки и истории. Сидели молча, изредка лишь перебрасываясь самыми простыми, обыденными фразами.
Ныне же… Эта ночь будет для Алахи не похожей на все остальные. В Степи светло как днем. Каждый камень, каждый куст видны. Столь отчетливы были нынче ночью любые очертания, что поневоле не по себе сделается. Ох, не одобряют сейчас Боги эту маленькую девочку, что пустилась в путь одна-одинешенька, презрев и материнский запрет, и молчаливую угрозу, виданную ею в черных глазах старшего брата: мол, только попробуй ослушаться – шкуру спущу и сжевать заставлю, не погляжу, что сестра…
Алаха была младшей. Не просто меньшой дочерью своих родителей, вечной заботой матери, непреходящей тревогой тетки-шаманки, а для брата, для Ариха, – то верной отважной подружкой, то досадной помехой, это уж как самому Ариху взбредет в голову. Настроение у брата менялось часто. Алаха уже притерпелась к этому. И все равно – иной раз так обидно делалось, так обидно! Не всегда и слезы удавалось сдержать.
Да, добро бы просто – меньшенькая, дочка-последыш. Так вот ведь несчастье: Алаха была младшей ВО ВСЕМ РОДУ. Последней. На ней пресекался род. А стало быть, если по другому счету смотреть, с другого бока зайти, то оказывалась она как бы ПЕРВОЙ.
"У таких, как ты, – особенное предназначение", – втолковывала верткой, живой девчонке шаманка – сестра отца.
Девочка слушала, хмурила длинные брови-стрелы. И спешила поскорее уйти от пугавших ее разговоров – от нескончаемых взрослых бесед о ее роде, о предназначении, о Пути Света и Пути Мрака, что пролегают по стволу Мирового Древа… Шаманка Чаха, знала об этом много. Племянница виделась ей светлой, чистой, словно бы умытой светом, словно искупанной в лазури Вечно-Синего Неба.
Но кому захочется в тринадцать лет смирно сидеть на пятках, сложив руки на коленях, эдакой смиренницей, внимая неспешным поучениям тетки! Да еще когда брат снова собирается на охоту, седлает лошадь, сажает на рукавицу любимого кречета, берет два колчана с легкими тонкими стрелами!
Алаха украдкой поглядывает на брата. Тот очень красив – краше всех на свете! По крайней мере, так считает Алаха. Брови у Ариха длинные, над переносицей сходятся, будто ссорятся. Глаза у Ариха – темные, зоркие, веки тяжелые, а губы – губы нежные, точно у девушки. Но над верхней губой уже вырос темный пушок. Скоро уже будут у брата усы – длинные, тонкие, вислые усы, как у войлочного предка, сшитого Чахой и живущего у входа в шатер.
Широкие плечи и сильные руки, гордая осанка, а пуще всего неласковый, быстрый взгляд – все это выдает в молодом Арихе охотника и воина, опору племени, его будущее. Уже собираются под его руку такие же молодые удальцы – младшие сыновья наложниц, не нашедшие себе достойного места в родном племени, а то и просто изгои, возмечтавшие о лучшей участи, нежели одинокие, иной раз и разбойные скитания по степи. Век одиночки в Степи недолог. Вот и ищут те, кого злая судьбина почему-либо лишила родных, – к кому бы прибиться. По совету Чахи, всех принимает Арих, называясь Вождем Сирот.
Слушает теткины поучения Алаха, а сама косит блестящими глазами на брата и чувствует: близко-близко подступают слезы… Вот уж и в носу защипало, и губы запрыгали предательски… Не сдержавшись, крикнула девочка:
– Возьми меня с собой на охоту, брат!
Но сегодня не такой день, чтобы можно было просить Ариха о снисхождении. Брат только плечом небрежно повел и отвернулся. Еще и проворчал сквозь зубы пренебрежительно:
– Толку с тебя на охоте… девчонка!
Вот тут-то и хлынули из последних сил сдерживаемые слезы. Потоком!
Вскочила! Руками на тетку замахала, ногами, забыв себя, затопала:
– За что вы мучаете меня? Зачем ты ко мне пристаешь с этим проклятым "предназначением", Чаха? Я давно уже знаю, что отца моего убили, что племя наше – сброд, а не род, что я – последняя! О, Чаха! За что ты ненавидишь меня? И ты, Арих! Зачем ты смеешься надо мной, брат?
И закрыла лицо руками – тонкие смуглые пальцы в серебряных перстнях (дочь вождя!), а слезы между ними струятся – как алмазы.
Злые слезы, нехорошие.
Арих только буркнул про себя – мол, замуж сестенке пора, чтоб рога пообломала и норов, не девически буйный, поукротила, – да сел на любимую свою лошадку, низкорослую, косматую, и уехал, не оборачиваясь. Хоть бы разочек оглянулся! Хоть бы рукой на прощанье махнул!
Нет. Не захотел.
"Девчонка".
Арих – что. Он – мужчина, молодой вождь. Весь мир принадлежит ему, если только Арих захочет.
А ей, Алахе, только и остается, что стеречь да умножать хозяйство. И еще рожать и выкармливать детей. А как встанут подросшие сыновья на окрепшие ноги, так и поминай их как звали: уйдут не оглянувшись на мать. Вот как Арих сегодня.
Глядит на рыдающую девочку Чаха, молчит, только головой тихонько покачивает. Ничего. Подрастет – поймет. Всякая доля и сердцу мила, и перед людьми почтенна, что мужская, что женская. Горька только доля рабская – да это Алахе, милостями Неба, не грозит. Не бывает воина без домашнего очага, не нужна охотнику богатая добыча, если никто не ждет его в шатре. И мертв вождь, когда не растут вокруг него сыновья и дочери, когда не породниться ему с другими вождями. И Боги не захотят глядеть на такого мужчину, который не взял себе жену и не умножил свой род…
Ничего, пусть поплачет девочка. Чахе в юные годы куда горше рыдать пришлось. И ни одна живая душа во всей Вечной Степи о том до конца правды не знает. И не узнает – никогда.
Никогда…
Теребя кисти шелкового платка, покрывающего черные, без единого седого волоса, косы, молчит шаманка. И слышится строптивой племяннице нечто такое в этом молчании, что сами собою умолкают горькие жалобы, высыхают на глазах злые слезы.
Взяв руку Чахи, Алаха вдруг прижимается лицом к узкой смуглой ладони:
– Ох, Чаха… Ох, Чаха… Ох…
Ночь приняла юную беглянку равнодушно – не осудила ее поступка, но и поощрять не захотела. А степь глухо пела под копытами:
– Как быть? Как быть? Как быть?
Горькая обида стискивает горло Алахи. Еще до того, как брат не взял ее с собою на охоту, они поссорились. Они и прежде не всегда были во всем между собою согласны, но то были обычные размолвки, какие всегда случаются между родичами. Никогда не доводилось Алахе усомниться в том, что брат ее любит.
Никогда – до этой последней ссоры.
Потому что в этот раз сказал ей Арих:
– Не лезь в мои дела, Алаха. Ты – девчонка, а подрастешь – станешь женщиной, отдам тебя замуж. Не ищи другой жизни, не смеши людей. Знаешь, на что годны женщины? В юности – служить утехой мужчине, в зрелости – стать матерью сыновьям, а все прочее время – ни на что они не годны…
Сказал сгоряча, не подумав о том, насколько больно ранят сестру его слова.
Алаха вся вспыхнула от подобных речей. Раньше, пока не было у брата новых товарищей, пока не прибились к нему удальцы со всех четырех концов Вечной Степи, – никогда не вел Арих подобных разговоров. Вождем себя почувствовал.
Да и сейчас, по всему видать, ровно не свои слова говорил, а повторял за кем-то.
Вскинула голову Алаха, нашла в себе сил молвить брату спесиво:
– Глупость мужчин поистине необъятна, Арих! Дивлюсь на тебя, когда говоришь такое. Женщина может делать все, что делает любой воин: стрелять из лука, рубить саблей, охотиться на птиц и зверей. А сверх того дано ей дарить жизнь!
Думала уязвить брата, а он лишь засмеялся обидно и ответил:
– Скоро настанет твое время, Алаха, отдам тебя замуж. Посмей тогда повторить все эти дерзости в лицо своему супругу – и если он не прибьет тебя за глупость, то я буду очень удивлен!
Алаха залилась краской, прикусила губу, но ничего не ответила. Что можно ответить полному молодого мужского высокомерия воину, вожаку отчаянных голов, которому едва минуло семнадцать лет? Алаха безмолвно поклялась никогда не отдавать себя во власть мужчины – каким бы прекрасным он ни был и как бы ни понуждали ее к браку родные.