Соллий сидел в библиотеке, разбирая старинную рукопись, которая досталась Дому по завещанию одного купца из Аланиола, что в Аррантиаде. Купец, именем Гафан, как всякий торговец, был, конечно, изрядным разбойником. И за себя постоять, в случае чего, умел, и другого обидеть особо не затруднялся, коли это могло послужить к наживе. Однако на склоне дней вдруг посветлел душою – случается такое даже с закоренелыми злодеями, а Гафан, надо думать, таковым не стал, несмотря на весьма бурную жизнь, прожитую им. Начал старик читать книги, купив для этого десяток довольно ценных рукописей. И совсем уж неожиданно отписал в завещании одну драгоценнейшую рукопись Дому Близнецов.
По описи значилось, что рукопись эта, именуемая "Прохладный вертоград" и содержащая в себе немалые сведения в области врачевания, накопленные за несколько столетий учеными лекарями и собранные в единый свод мудрейшим Мотэкеббером, состоит из двухсот пятнадцати страниц, каждая – из выделанной буйволиной кожи, покрытая тончайшим золотым напылением. По этому напылению черными чернилами каллиграфически написан текст, причем каждый новый раздел начинается с искуснейшей миниатюры.
Так было указано в описании, приложенном к завещанию; однако книга, которую торжественно доставили в Дом Близнецов, оказалась – ко всеобщему изумлению – испорченной. В ней не хватало сорока страниц, причем именно тех, где помещались миниатюры. Потеря представлялась невосполнимой, поскольку именно иллюстрации могли прояснить многие "темные места", коими изобиловала старинная рукопись.
Вот над этими-то неясностями и бился Соллий, уже не первый месяц тщась прояснить хоть немногие из них. Не раз досадовал он вслух на похитителя: "картинки" ему, неведомому дурню, глянулись! Сидит теперь, небось, где-нибудь у себя в берлоге. Любуется, удовольствие получает. Еще и перед друзьями похваляется. Мол, сокровищем завладел. Невежда.
Или, что представлялось Соллию еще хуже, вор мог оказаться вовсе не невежественным любителем "картинок". Наоборот – высокообразованным ценителем произведений искусства. В таком случае, вина его вообще не имеет границ. Он-то, в отличие от полуграмотного воришки, должен представлять себе, какой ценностью обладает рукопись, какое значение она имеет для тех, чье ремесло – целительство, помощь страдающим людям!
Но кем бы ни оказался вор, а о том, что многие людские страдания, проистекающие от недугов, возможно было бы существенно облегчить с помощью этих "картинок", – об этом он не подумал. Пристрастие к прекрасному – оно, оказывается, тоже иной раз не к добру ведет.
К концу дня Соллий так устал, расшифровывая многочисленные сокращения, превращавшие старинный текст в настоящую шараду, что у него уже в глазах рябить начало. Дописал, превозмогая себя, скорописью на чистом листе последний абзац. Решил, что перебелит уже завтра – на свежую голову. И глаза будут лучше видеть, и рука будет не в пример тверже, чем сейчас, когда уже какие-то корявые чертики перед глазами в воздухе зарябили.
"О видах мяса. Мясо медведей непитательно и неудобоваримо, вызывает дрожание в нервах и бессилие в членах. Мясо старых кур является сухим по природе; бульон же из него, будучи выпит, изгоняет влажность из кишок…"
Соллий отложил остро отточенную палочку. Помотал головой, силясь прогнать усталость, но понял: тщетно. Сегодня он больше ничего путного сделать не сможет. Что ж, завтра тоже будет день. Так, бывало, приговаривал брат Нонний, загоняя спать расшалившегося мальчишку, которому все было мало – хотелось бегать с мячом по длинным, прохладным галереям. Соллий вздохнул. Брат Нонний давно уже умер. Светлый, радостный был старик. И скончался легко – во сне. На его могиле так и написали: "Здесь спит Нонний".
– Все еще работаешь?
От неожиданности Соллий вздрогнул. По пустой, темной библиотеке шел к нему брат Гервасий. От него, как всегда, терпко пахло какими-то пряными снадобьями.
– Я уже закончил, брат Гервасий. Завтра продолжу.
Брат Гервасий взял со стола лист, исписанный Соллием. Близоруко щурясь, прочел:
– "Мясо медведей непитательно…" – Отложил лист, усмехнулся: – Для какого-нибудь изнеженного арранта оно, может быть, и вправду несъедобно, а вот охотники и воины не стали бы брезговать медвежатиной. Кое-кому она и вовсе жизнь спасала…
Он присел на край стола, задумался о чем-то далеком.
Соллий потер усталые глаза тонкими красноватыми пальцами.
– Позволь, я соберу записи в папку, чтобы ничего не перепутать.
– А ты ставь на листах номера, чтобы в случае чего легче было разложить их по порядку, – посоветовал брат Гервасий.
Соллий поморщился.
– Терпеть не могу цифры в рукописях.
– Так ведь это черновик…
– Все равно. Уродство.
Брат Гервасий пожал плечами.
– У всякого своя блажь, – заметил он.
– Не будем начинать сначала, – взмолился Соллий. – Я и без того едва держусь на ногах. Оставь мне хотя бы этот недостаток, наставник. Не могу же я быть совершенством.
– Ты далек от совершенства, брат мой Соллий, – вздохнул брат Гервасий. – Не тратил бы ты столько сил на эту рукопись. Не все в ней верно, да и неполна она, сам знаешь. Стоит ли биться над лекарским рецептом, когда окончания у него все одно не сыскать? Состав мази, знаешь ли, – не стишок, недостающее, исходя из собственного разумения, не допишешь.
– Может быть, здесь и содержатся ошибки, однако всегда можно присовокупить к основному тексту исправляющие и дополняющие комментарии, – возразил Соллий. – Для того у меня собственная голова имеется, чтобы не доверять слепо любому чужому мнению. Да и ты не откажешься помочь советом, не так ли?
– Подскажу, – кивнул брат Гервасий, – и с охотой. А вот от писанины уволь.
– Писать я и сам горазд, – улыбнулся наконец Соллий. – К этому делу меня еще брат Нонний приохотил, звездный свет ему под ноги, праведнику… Так что ты говорил такого о медвежьем мясе?
– А… – Брат Гервасий усмехнулся и покачал головой, словно припоминая что-то очень давнее. – В детстве оно мне жизнь спасло…
Село стояло на крутом берегу, в самых верховьях Светыни. Исстари славилось своими ремеслами, но больше всего, сказывали, рождалось там добрых кузнецов. Если иные и покидали родные края, то везде оказывались желанными насельниками. Повсюду их привечали, заранее радуясь тому, что прибыло умелых рук.
Там, среди лесов, на высоком берегу реки, прошли первые годы брата Гервасия. Только звали его тогда, конечно, не братом Гервасием – другое имя носил. Мало сохранилось людей, которые могли бы окликнуть его этим прежним, давно оставленным именем…
Местила, местный кузнец – лучший среди умельцев! – целых пять лет ждал рождения сына. Лето сменялось осенью, в поле снимали урожай за урожаем, зима уходила, уступая дорогу светлой весне и свежим всходам – все кругом плодоносило и радовалось жизни. И только молодая жена кузнеца, русоголовая милая Ульяница, никак не могла подарить мужу ребенка.
И хоть царило в их дому мир и согласие, а стали находиться советчики – подсказывали кузнецу взять вторую жену. Негоже, чтобы в доме было без малютки! Присватывать даже пытались Местиле хороших девушек, да только не соглашался кузнец. Уперся – и ни в какую! Мол, разродится еще Ульяница, нужно только срок ей дать. И слова худого жена от него не слышала.
Сама еще пуще мужа убивалась. Тайком и плакала, и к бабке-повитухе бегала, чтобы та наговором помогла или какой-нибудь травкой. А Местила знай утешает ее да уговаривает. Мол, будут еще деточки.
Видать, по сердцу Богам пришлась такая верность между супругами. И то сказать, подобную любовь нечасто встретишь. Спустя пять лет понесла Ульяница и в срок разродилась мальчиком. Кузнец от счастья едва ума не лишился.
И лишь спустя несколько месяцев с тревогою приметила старая бабка, местилина мать: что-то часто синеют у ребеночка рубки. Видать, слабо, неровно бьется маленькое сердечко. Не сгубила бы бедняжку врожденная немочь!