Чей дурной глаз на ребенка лег? Кто поперек дороги кузнецу прошел? Дознаваться без толку; надо сынка спасать!
А малютке все хуже. Слабеет, угасает на глазах. Иной раз уже и задыхаться начинает. Ульяница губы в кровь кусает, по ночам, таясь, плачет. Кузнец и вовсе спать перестал – сторожит сынка, прислушивается.
Так бы и случилось, как опасалась бабушка, если бы не пришла удача: довелось мужикам медведя в лесу завалить. Снова сжалились Боги над кузнецом! И принялись выкармливать едва годовалого Ляшко – так кузнецова сынка поименовали – медвежьей печенью и медвежьим сердцем, отпаивать его звериной кровью, заворачивать в бурую шкуру со страшными когтями.
И случилось то, о чем просили Богов отчаявшиеся родители: окреп Ляшко, отступила Морана смерть от дитяки!
Вот тогда-то и обещал кузнец прилюдно: по истечении двух семилетий отдаст спасенного сынка на служение людям; а Боги – те, что милость к нему явили, – пусть объявят свою волю, когда настанет срок… Знал бы кузнец, кто из Богов тогда его услышал, – зарекся бы, наверное, подобные обещания давать, да еще во всеуслышанье!
Прошли годы, сравнялось Ляшко пятнадцать лет. Тогда-то и явился в село Ученик Богов-Близнецов. Родичи Ляшко о таких Богах и не слыхали, были им рассказы странника в диковину. А тот странничал не первый уже год, в беседы вступал охотно и отлюдей, охочих до любопытного разговора, всегда получал каши горшок да хлеба ломоть.
Местила тоже занятные беседы любил. Пустил к себе коломыку, и его рассказами несколько дней все семейство тешилось.
Ульяница после рождения Ляшко вся преобразилась. Потом еще троих родила, двух сынков и напоследок доченьку. От материнства расцвела, еще краше сделалась.
Детей, братьев и сестру Ляшко, чудной странник особенно притягивал. Добрым лицом, занятными побасенками, а особенно тем, что с ним – со взрослым! – можно было болтать как с ровней, не боясь преступить строгий обычай и порушить степенность, коей должны отличаться благовоспитанные дети.
Разговоры разговорами, баловство баловством, а за всем этим не забывал странник и главного своего дела – открывать людям правду о Богах-Близнецах. Ту, ради которой в путь пустился, презрев и уют домашнего очага, и семейное тепло – то, ради чего большинство людей и живет на земле, и умирает, если придется, с оружием в руках…
И только когда объявил отцу ляшко, что хочет учиться лечить людей и просит для того отпустить его в Дом Близнецов, припомнилось Местиле давнее слово…
До сих пор иногда дыхание пресекается, когда вспоминает брат Гервасий прощание с отцом и матерью. Хотя лет с тех пор прошло уже немало. Сейчас брат Гервасий старше, чем Местила – тогда. Порой так и тянет положить в дорожную кису хлеба ломоть и сыра кругляк и отправиться в пешее странствие к родным местам. Проведать братьев и сестренку, узнать, как живы отец с матерью. Но столько дел в Доме, столько забот – не вдруг их оставишь. А время, хитрое, неумолимое, так и протекает между пальцев. За трудами не заметил ведь, как первая седина испятнала бороду…
– Значит, медвежья печень помогает при слабости сердца? – Соллий быстро сделал заметку на полях своей рукописи. – Вот спасибо, наставник! Непременно внесу в комментарий к переводу.
– Внеси, внеси, – проворчал брат Гервасий, пряча глаза: некстати растревожили его воспоминания!
– Я ведь как хочу сделать, – Соллий пустился в рассуждения. Намолчался за день, надумался – теперь, когда сыскался слушатель, не мог остановиться. – Разделить лист надвое. Справа писать перевод сочинения Мотэкеббера, а слева – комментария, дополнения и, если потребуется, опровержения – вот как в этом случае с медвежьим мясом.
– Бабкины знания иной раз оказываются дороже книжной премудрости, – улыбнулся брат Гервасий. – Книжник – он за другим книжником записывает. Может и приврать для красоты. А старухиных познаний хоть и два корешка да одна травка с наговором, зато творят они подчас с таким скудным запасом самые настоящие чудеса!
Назавтра спокойно поработать Соллию так и не удалось. Силком выволокли из библиотеки, без всякой жалости отобрали у труженика рукопись и направили за ограду, в мир. Мол, там ты важнее. Помощь твоя, брат Соллий, потребовалась – и не книгам, а живым людям. Предназначил себя Младшему Брату – ступай и твори добрые дела.
– Почему бы другого кого-нибудь не послать? – ворчал Соллий, запасаясь необходимым для такого случая лекарским инструментом.
– Человек умирает, просит о помощи, – отвечал брат Гервасий. – Возьми-ка еще отвар мяты. Бодрит и освежает. Лишним всяко не будет. И поменьше рассуждай, Соллий! Поменьше умничай!
– Как раз, когда я добрался до интереснейшего фрагмента! – не переставал сокрушаться Соллий. Даже от сборов оторвался, прижал руки к груди, в глазах слезы блеснули. – Представь, о желчекаменной болезни…
– Ступай, ступай, – приговаривал, хлопая огорченного Соллия по спине, брат Гервасий. – Тебя ждет другой "интереснейший фрагмент"… бытия. "Человек" называется.
Несмотря на все увещевания, Соллий покинул обитель в настроении, далеком от кроткого и доброжелательного. Конечно, он всегда, по первому зову готов помогать страждущему, но…
Как успел выяснить Соллий, звал кого-нибудь из Учеников некий Балдыка, родом, кажется, сольвенн – впрочем, сие никак пока не подтверждалось. Зареванная служанка, стучавшая у ворот Дома Близнецов, толком ничего не объяснила. Сказала только, что хозяину совсем худо и что просит он, заклиная Божественными Братьями и Отцом Их Предвечным, прислать к нему ученого лекаря.
– И чтоб непременно книгочея просил, – добавила девушка.
Просьбу Балдыки решили уважить. Потому и обошлись с Соллием столь беспощадно.
Соллий решил не ломать себе голову над странной прихотью больного. Книгочея ему подавай, надо же! Может быть, он боится дурноглазья? Иные суеверы полагают, будто лишь лечащие по книгам чисты, мудры и достойны доверия, в то время как те, кто целит по наитию, двумя корнями и одной целебной травкой вкупе с наговором – вот как бабушка брата Гервасия – те и сглазить могут. Еще хуже лихоманку наслать.
Да мало ли что может взбрести в голову какому-то Балдыке!
Однако Балдыка оказался вовсе не "каким-то". В этом Соллий убедился воочию, едва только увидел большой, богато обставленный дом, принадлежащий больному.
Врача уже ждали. Все та же заплаканная девушка без лишнего разговора потащила Соллия наверх, в господские покои. Только шепнула на ухо:
– Ему хуже.
И почти силком втолкнула лекаря в комнату, где лежал больной.
С первого взгляда Соллию стало ясно, что человек, простертый перед ним на широкой кровати, застланной шелковыми покрывалами, умирает. И, что также бросалось в глаза, доподлинно знает об этом. Однако не в том долг целителя, чтобы рассуждать о странностях нрава человека, позвавшего на помощь, но в том, чтобы по возможности облегчить страдания, если уж отогнать злодейку-смерть не достает ни умения, ни запаса сил…
И потому Соллий без лишних слов вынул из заветной кисы, привешенной к поясу, корешок с обезболивающими свойствами и протянул Балдыке:
– Попробуй пожевать это, почтеннейший, да смотри – не глотай сразу. Пусть под языком полежит. Должно полегчать.
Балдыка – тучный немолодой мужчина с окладистой бородой – доверчиво, как дитя, сунул снадобье в рот. У Соллия, на что полагал себя, по юношеской глупости, закаленным в подобных вещах, при виде этой доверчивости защемило сердце. Ох, прав оказался брат Гервасий, во всем прав: к зрелищу смерти не притерпишься, сколько ни старайся, сколько ни мни себя жестокосердым и твердым. А если паче чаяния случится такое – плачь по самому себе как по безнадежно больному, ибо отмерла в тебе какая-то самая важная, самая существенная для лекаря часть души.
– Не трудись, – тихо молвил умирающий. – Меня не спасешь. Зря только снадобья переведешь. Полегчало вот от твоего корешка – и ладно.
– Позволь хотя бы попытаться… – начал было Соллий, но Балдыка только рукой махнул:
– Не позволю. Нечего нам с тобою время терять. Тебя как зовут? Соллий? Меня – Балдыка, знаешь уже, поди… Я тебя, Соллий, не для того позвал, чтобы ты понапрасну лекарствами меня пичкал. И тебе морока, и мне лишние мучения. А с этим светом, хоть и мил он мне, не скрою, я давно уже простился…