Попрощавшись с обозниками, Дуня с Кирькой Майоровым возвратились в избу, где уже крепким сном спали на полу дети. Стали прикидывать, кому из крестьян можно будет доверить оружие в случае, если банда нападет на село.
Колокол на пожарной вышке пробил три раза. Кирька заволновался, ухватился за кепку:
— Засиделся я тут, забодай меня коза! А Степка при оружии оставлен. Страшно, поди, одному-то в ночи. Я, стало быть, побегу к нему…
В горницу неожиданно вбежала Дунина мать. Растрепанная и бледная, она упала в ноги дочери, забилась на полу с воплями:
— Дуняша, милая… Отца-то в Горяиновке убили… Пришли туда белые. И Вечерин из села к ним прискакал… Схватили они Архипушку в ревкоме и чуть живехонького на могилки отвели… И штыками… И саблями… Всего истерзали, подлые, касатика моего ненаглядного…
Дуняша подняла ее с пола, усадила на кровать.
— Да тебе-то откуда это известно, маменька? Не верю я… Не может того быть! Тут что-то не так…
— И я спервоначалу не поверила… Разве поверишь в эдакое! Но Юшка — мы его за Казатом встретили — Христом-богом клялся, что своими глазами видел замученного комиссара на кладбище. А с ним вместе паренька какого-то, нездешнего, растерзали… Юшка врать не будет. Ревмя ревел, когда рассказывал. И еще Юшка слышал, будто Вечерин на кладбище грозился: «До калягинской дочери доберусь, все ее гнездо разворошу!..» Спасаться вам надо немедля… Буди детишек, Дуняшка, к нашим пойдем, в лес… За тем и отстала я от обоза, чтобы вас увести… Ох, горе горькое! И за что на нас, грешных, напасть-то этакая свалилась?.. Как я теперь без Архипушки, соколика ясного, жить-то буду, в чем утешение найду, где голову приклоню горемычную…
Заголосила мать, захлебываясь слезами и терзая на себе волосы. Упала на кровать в беспамятстве. И Дуня, рыдая, забилась рядом. Только теперь по-настоящему, с жуткой остротой почувствовала она, какая страшная беда стряслась, что без отца осталась…
Кирька пытался успокоить их обеих, как мог, а у самого слезы по щекам. Капелька по капельке скатывались они с бороды на мокрое Дунино лицо, с ее слезами сливались.
— Да как же это так-то… Вот ведь… Без Архипа Назарыча, стало быть, — несвязно лепетал он и плаксиво шмыгал носом. — Что ж поделать-то?.. Пелагеюшка, стало быть, права. О самой себе надобно подумать… В лес, стало быть, бежать. Жди, завтра сюда супостаты из Горяиновки нагрянут… Слышь, что тебе говорю-то — к Волге спеши. Не то… Упаси господь…
Дуня тяжело поднялась с кровати, ладонью провела по щекам, рассеянно ответила Кирьке:
— Мамане сейчас не встать. Совсем плоха. К утру, може, и отойдет, отлежится. Тогда и двинемся. А про завтрашний день, Кирька, мы не все, как надо, рассудили. Про шкарбановский отряд забыли. Красноармейцы в Злобинку на рассвете обещали возвернуться. Известить бы их, что белые, мол, в Горяиновке и к нам собираются. — Дуня подошла к столу, что-то черкнула на тетрадном листке карандашом, протянула записку Кирьке. — Ты, кажись, в Майоров провал намеревался? Ступай. Бумажку эту отдашь Степке. Немедленно, пока еще не так светло и патрули дремлют, отошли его в Злобинку с поручением — пусть во что бы то ни стало разыщет товарища Шкарбанова и вручит ему вот это донесение. Договорились?
— Договорились-то договорились. Да как же я вас одних, стало быть, в таком горюшке оставлю? Нескладно получается.
— За нас не тревожься. Как только маманя поднимется, сразу же в лес отправимся. Степка из Злобинки прискачет, укажи ему дорогу в наш лесной табор. Так что — скоро свидимся, милый Кирька, помощничек мой незаменимый…
От Дуниной нежности у Кирьки томление подступило к сердцу, глаза заслезились, замигали часто. Обнял он Дуню, поцеловал на прощание сдержанно и неловко, словно чувствовал, что расстаются навсегда и не будет впереди нового свидания.
…На улице нестройно и хрипло загорланили петухи. Розоватый свет неярко пробивался в окно комнаты. На простынке, которой были укрыты дети на полу, отпечаталась скособоченная, похожая на уродливый крест тень оконной рамы. Выкатившись из-за горизонта, солнце сверкнуло золотом лучей и, словно испугавшись чего-то, стало медленно укрываться седой облачностью.