Напротив дома старосты тарантас остановился. Черномазый казак-кучер посадил рядом с Кадилиным и Вечериным еще двоих — Гришку Заякина и Ефима Полякова.
— Так вот, Григорий Никитич и Ефим Иваныч, — говорил им Кадилин, — свидетельствовать на допросе будете как подписавшие прошение по воле народной. Все, как есть, изложите. Припрем большевичков к стенке, чтобы знали — не самосудом занимаемся. Законное, святое дело вершим! Не сами по себе выступайте, а от имени мужиков сельских. Так-то оно вернее. По больному месту ударим главарей босяцких…
Аким Вечерин вторил своему покровителю, поучал дружков:
— С достоинством держитесь, по-купечески. Уяснили? За кажду нашу обиду кровью ответят, паскуды!
— Да я их! Как кутят! Кишки распотрошу! — Гришка Заякин признательно склонял голову перед Кадилиным. — Вы для нас, ваше благородие, как ангел-спаситель…
— Предупреждал я Архипку — отстранись от пролетарского Ленина, к состоятельным прижимайся ближе, — вспомнил Ефим Поляков. — Не послушался, стервец. К злодею Чапаю прильнул, калягинский прихвостень. Поплатится сполна! Все его былые прегрешения припомню, по-родственному расквитаюсь!
Конный отряд по команде Кадилина двинулся в Макарьево, в главный белогвардейский штаб.
Арестованных втолкнули в мрачный, пропахший сыростью и мышами подвал и по очереди стали таскать на допрос.
За длинным штабным столом высоко и чинно, как судья, сидел в роскошном кресле Кадилин, а по обе стороны от него, на скамейках, — красноярские кулаки. Когда черномазый кадилинский кучер подвел Дуню к столу, они зашушукались, задвигали бородами. Кадилин важно поднялся с кресла, сумрачно глянул на дружков. Те разом примолкли. Слышно было, как за окном, у коновязи, шлепала губами, жуя травинку, лошадь и как тикали часы на столе перед Вечериным.
— Судить тебя будем, гражданка Калягина Евдокия Архиповна, — официальным тоном заговорил Кадилин. — За все те бесчинства, которые творила ты со своими комбедчиками по отношению к крестьянам, представители коих присутствуют здесь.
Кончики Дуниных губ дрогнули, скривились в усмешке:
— Тоже мне — судьи! Нет у вас прав, чтобы судить меня. Я перед революцией ответчица. Больше ни перед кем.
Гришка Заякин слюной брызнул из-за стола:
— Смолкни, паршивая лахудра! Цыц у меня! Укоротим язык! Ишь ты, господину Кадилину дерзить! Он сущую правду говорит. Знакомы нам твои проделки. Не отвертишься, хоть юлой крутись! Кто нашу землицу, зерно, нашими стараниями накопленное, себе прикарманил? Кто, спрашиваю? Ты! Все ты! И твои вшивые голодранцы, будь они прокляты! Мало этого, так еще и контрибуцией обложили состоятельных хозяев, сеялки и бороны, лошадей и волов забрали! На чужих конях да прямо в рай. Ишь ты! Вертай немедля, что у нас захапала!
— Что с воза упало, то пропало, — спокойно ответила Дуня. — Красная Армия и народ голодный нам спасибо за хлеб сказали. Так что и вы примите их благодарность.
— Издеваешься?! — Вечерин поднялся, стукнул кулаком об стол. Часы на зеленой скатерке подпрыгнули. — Не все пропало, что упало. Кое-что осталось. Куда, признайся, спрятала список босяков, которым хлеб и инвентарь наш выдала? Ну?
— Не знала, Аким Андриянович, что отчитываться перед тобой придется. А то бы обязательно завела такой списочек…
— Своими глазами видел, как записывала. Выкладывай все начистоту!
— И про беглецов скажи, — настаивал Ефим Поляков. — В каком лесу их укрыла?
— Кликни по лесам, — с усмешкой посоветовала Дуня. — Може, кто и отзовется.
Терпение Кадилина лопнуло. Надменная важность сошла с лица. Он выхватил из кобуры револьвер, приблизился к Дуне.
— Куда перепрятала оружие? Сказывай! Не то пришибу как собаку!
— Отродясь никакого оружия не видывала, — ответила Дуня. — И напрасно вы, ваше благородие, голосок свой надрываете. Хорошо на того грозиться, кто угрозы боится. А я к грозному обращению привычная. И не такое довелось от вашего буржуйского брата наслышаться. Стерплю и это.
Кадилин револьверным дулом приподнял ей подбородок, пристально глянул в глаза.
— Ну, как — будем отвечать? Или хочешь, чтобы мы твоего голыша в утробе прикончили? Ну?
Дуня с ужасом глянула на Кадилина, понимая, что то грубое, бесчеловечное, о чем он хладнокровно говорил, может свершиться. В пояснице вдруг заломило. Что-то живое ударилось в бок. Пошатнуло ее. Она до боли прикусила нижнюю губу. Устояла, не проронила ни слова.
— Всыпь-ка ей! — кивнул черномазому солдату Кадилин. — Заставим говорить!
Нагайка прошлась по спине. Дуня упала на корточки, пригнулась, чтобы защитить живот. Нагайка свистнула еще раз. И еще…
Потом допрашивали Архипа. Кадилину хотелось во что бы то ни стало разузнать, где расположилась красная конница, куда намерены чапаевцы двинуться дальше.
Архип молчал.
Кадилин ставил его к стенке, палил из револьвера. Пули исклевали всю штукатурку возле головы Архипа.
Он по-прежнему молчал.
Истерзанных, в ссадинах и кровоподтеках на лицах, Дуню с Архипом толкнули в телегу, повезли за село.
Потянулась голая, побуревшая от солнца степь, широкие поля в густой желтой щетине скошенных хлебов, высохшие, морщинистые буераки. А вот и знакомая дорога, которую еще совсем недавно, возвращаясь домой из Горяиновки, угадывали они по заснеженным вехам у обочин. Как долго протянется этот путь? Может, оборвется вон за тем поворотом, навсегда исчезнет из жизни? А может, еще и выведет на бугор, откуда видно родное село, отцовская хибара над болотом? Хорошо бы взглянуть в последний разок. Детишки, поди, плачут в избе, слушая скорбные причитания бабушки, а маленькая Катя тянет ее за подол, просится к маме… Не увидит она больше ни отца, ни матери, не прижмется к дедушке, которого уже нет. Одним придется детишкам идти по жизни, по дорогам, которые для них родители наметили. Только бы не оступились, не свернули в кювет, не набили себе шишек зазря…
Дуня вздохнула, прикоснулась ладонью к волосам Архипа. Он лежал в забытьи, запрокинув голову. Спутались, серебром покрылись когда-то буйные кудри. Возле самого уха — свежий, кровоточащий рубец. Волосы здесь слиплись, побагровели. Дуня помахала рукой над раной, отгоняя надоедливых мух, потрогала гимнастерку мужа, на которой вверху недоставало двух пуговиц, а на белой подкладке воротничка ржавым пятном расползлась кровь. «Постирать бы надо», — подумала Дуня. Она осторожно поправила ворот и убрала из-под головы Архипа фуражку, положила ее себе на колени. Над черным костяным козырьком, как капелька крови, алела звездочка.
Своего села Дуня так и не увидела. Кони перед бугром неожиданно свернули влево, в лощину, и побежали рысью. Телегу подбрасывало. Дуня придерживала голову мужа ладонями, боясь, как бы не растрясло.
Архип слышит цоканье копыт впереди, и ему кажется, что он не в телеге, а скачет на коне по степному шляху. Рядом сверкает, молнией обрушиваясь на головы врага, клинок боевого командира Василия Чапаева. Они долго мчатся бок о бок — сквозь свист пуль, навстречу мерцающим штыкам, в огне и дыму. Впереди Большая Таволжанка. Село прикрыто пушками, пулеметами, там великое множество белочешских легионеров, — более двух тысяч, как донесла разведка. Надо их выбить. Так приказал командир. Так требует долг. Ноет рука, отягощенная саблей. Озверело храпит конь, раненный в шею. Звенит кровь в висках от знойного солнца. Но не прерывает конь стремительного бега. Не устает работать кавалерийский клинок в руке. Не угасает в голове одна горячая мысль — вытурить неприятеля из Большой Таволжанки, очистить подступы к Николаевску. Грозным пыльным облаком накатывается на вражеские окопы красная кавалерия, сметает все на своем пути. Валятся и захлебываются в пыли обреченные легионеры. И летит, словно на крыльях, по сельским улицам неудержимая чапаевская конница. И Архип впереди, рядом с Чапаевым. Сокрушен враг, ликуют красноармейцы. А Чапаев левый ус весело крутит: «Лихо воюешь, Поляков! Молодчина. Награда тебе полагается. Какую желаешь?» Радостно Архипу слышать такое от прославленного командира. И смущается он. «Скажете тоже, Василий Иваныч! Воюю, как все, ничуть не лучше. Не ради награды воюем. Сами знаете». А Чапаев уже берется за правую стрелку усов, глаза хитровато прищуривает: «Скажи, Поляков, как дела-то дома? Соскучился, поди, по жене, по детишкам малым. А?» И отвечает Архип: «Не без этого. Жена у меня отменная — комбедом командует. И детишки хоть куда. Отчаянные. Особенно Гришутка. Палец ему в рот не клади — враз отцапает. А еще, скажу вам по секрету, Василий Иваныч, в нашем семейном полку прибавление намечается. Жена вот-вот сыном разрешится». Чапаевские усы расплываются в лукавой ухмылке: «Так уж обязательно и сыном? А ежели вдруг девка будет?