Но воздух пел и сам, у него был звонкий приятный голос; хотя птиц не замечалось, но что-то незримо звенело и заливалось как бы само собой.
Закончив речь, Бабенчиков разбил пионеров на тройки. Сергей и Чумакова оказались вместе. Третьим к ним причислил себя бригадир.
Бестарка, сгрузившая зерно, возвращалась в поле. Ребята ввалились в нее и понеслись. Никогда не предполагал Сережа, что лошади могут мчаться с такой ужасающей быстротой. Спустившись с косогора в балку, по дну которой кустились невысокие камыши, бестарка вынеслась на пологий склон частично убранного пшеничного клина, навстречу комбайну — той самой машине-мухе, которой Сергей только что любовался издали.
Комбайн ходко врезался в стену густого высокого хлеба и точно смахивал его своей вертящейся мельницей.
Машина поразила Сережу. На высоком открытом мостике, у штурвала, стоял рулевой. Время от времени он давал сигналы трактористу, и тот ускорял или замедлял ход, брал левее или правее.
Возле камеры, на площадке в конце комбайна работала копнильщица. Сергей узнал ее — она была вчера на току, среди ужинающих вместе с водителями. Она уминала солому и ровно распределяла ее по всей камере, а затем, открыв дно и заднюю стенку камеры, выбрасывала копну соломы на стерню. Зерно оставалось где-то в машине. В то время как штурвальный вел свой тарахтящий корабль, второй — он, оказывается, и был старшим — возился с чем-то, стоя на боковом мостике.
В левой части комбайна выдавался длинный брезентовый рукав. Это была выгрузная труба. Возчики на ходу опускали рукав в свои бестарки, и зерно, мягко пыля, доверху наполняло их. Кони побаивались машины, и возчики с трудом соразмеряли ход повозок с ходом комбайна.
Алексей Иванович Гончарук, о котором вчера спорили, хорошо или дурно он убирает, приветствовал ребят взмахом руки.
— Алексей Иваныч! — прокричал Бабенчиков комбайнеру, когда подвода поравнялась с комбайном. — У Муси первое место! Первое, первое! — показал он еще руками, и Гончарук кивнул головой, что он понял его, хотя было ясно, что он ничего не мог разобрать.
Ребята, разделившись на тройки, наметили себе полосы.
— Стань за хедером, будешь крайним правым! — приказал Сергею Бабенчиков.
— За хедером? — испуганно переспросил Сережа, но Бабенчиков уже показывал, куда именно ему стать.
Зина Чумакова, ни о чем не расспрашивая, приступила к работе. Она шла, перегнувшись надвое, едва не касаясь земли своими косичками, и обеими руками быстро и ловко, как курица, разгребала стерню. Сергей стал делать то же самое. Чумакова поднажала, и расстояние между ними увеличилось.
Идти, согнувшись, было очень трудно. Палец и вся рука ныли немилосердно, и очень жгло голову. Тюбетейка не спасала от солнца. Кроме того, никаких колосков не попадалось. Боясь, что он просто не замечает их, Сергей терял много времени на копанье в стерне и все больше и больше отставал от своей тройки.
Скоро неясные круги заходили в глазах Сергея, и он стал чаще разгибаться, чтобы отдохнуть, хотя отлично понимал все неприличие своего поведения. Когда, скажем, ползут в атаку, никто ведь не отдыхает, не разминается, это же ясно.
Зерновозки то и дело подъезжали к комбайну и на ходу ссыпали зерно из его бункера через широкий шланг. Толстая Пашенька, за которой вчера вечером ухаживал Вольтановский, стоя на боковой площадке, следила за ходом зерна. Ее смеющееся лицо сегодня было повязано платком, и казалось, что она забинтована. Она покрикивала на возчиков и даже на комбайнера, спрыгивала с комбайна наземь и сама оттягивала в сторону коней или бралась за вожжи, чтобы соразмерить ход комбайна с ходом подвод. Ей, как и Мусе, наверное, казалось, что хлеб убирается плохо, и она искала случая придраться к любому пустяку.
— Алексей Иваныч! — кричала она комбайнеру, а если он не слышал, по-мальчишески свистела, вложив пальцы в рот, — Ветер справа набегает, не слышите? Может, левую заслонку пошире откроете?
И Гончарук, махнув рукой, открывал левую заслонку. А когда комбайн приближался к взгорку, которого Алексей Иванович мог не заметить с мостика, она обеспокоенно кричала:
— Алексей Иваныч! Не получится быстрый сход зерна с решета? Вы уж доглядайте, пожалуйста!
И Гончарук, пожевав губами, что-то поправлял в решете. Но Пашенька не доверяла ему.
— Яша, прыгни до Алексея Иваныча, скажи ему про решето!
И Бабенчиков влетал на мостик и что-то докладывал Алексею Ивановичу, а тот серьезно слушал его и успокоительно кивал головой.
Сергею тоже очень хотелось бы что-нибудь подсказать или что-нибудь выполнить по приказанию Паши, но она ни разу не обратилась к нему, хотя и видела, что он тут.
Сергей, тараща глаза, чтобы в них перестали мелькать водянистые круги, тяжело дышал открытым ртом, торопясь за Зиной, голые пятки которой мелькали уже далеко впереди. Степь колыхалась от зноя, как экран в летнем кино, когда дует ветер.
И вдруг заволокло в глазах. Он придержался рукой о землю. Холодный пот побежал по его лицу и закапал на руки, тоже почему-то ставшие потными.
Тяжелая, мокрая, горячая голова не держалась, шея устала поднимать ее.
Ребята, шедшие слева, прокричали «ура». Он хотел узнать, в чем дело, выпрямился и вдруг упал лицом вниз.
4
— Сережа!.. Емельянов!.. — услышал он издалека и, кажется, улыбнулся. Чья-то рука теребила его за плечи.
Он почувствовал, как его поднимают и несут. Было легко, прохладно и спокойно, даже палец — и тот перестал болеть. Его положили на что-то сыпучее.
— Чумакова, поезжай с ним, присмотришь! — расслышал он приказание Бабенчикова, и легонькая рука Зины коснулась Сережиной щеки.
— Какой он бледный! А, может, уже помер?
— Да ну! — сказал кто-то. — Солнцем ударило, только и всего. Искупаешь в ставке — и делу конец.
И, точно в сказке, сразу же легкая струя откуда-то взявшейся воды высвободила голову из тисков и пробежала по шее.
Сергей удивленно открыл глаза.
Он полулежал на берегу, маленького ставка, по краям заросшего низкой осокой. Несколько белых уток, покрякивая и шевеля хвостами, деловито точили носами влажный прибрежный песок.
Зина Чумакова пригоршнями лила воду на голову Сергея, а какая-то незнакомая старуха, в синей мужской куртке с блестящими пуговицами и в железнодорожной фуражке, придерживала его за спину.
— Живой? — спросила Чумакова и остановилась с пригоршнями, полными воды.
— Живой, — ответил Сергей. — Где это мы?
— Да на селе, где же! — удивилась женщина. — Что ж тебя батька одного бросил? Я б ему все ребра поотбила.
— Он не бросил, он наш хлеб поехал сдавать, тетя Нюся, — сказала Чумакова.
Сергей равнодушно оглядел новое место, где он так неожиданно очутился. Пруд врезался в гущу старого сада с яблонями, на двадцати ногах каждая. Не сразу можно было сообразить, что яблони стоят на подпорках. Без них им не удержать на себе плоды — так их было много и так они были крупны.
— Зинка, выбери яблочко, какое получше, дай ему, — сказала женщина.
И, следуя взглядом за девочкой, Сережа увидел разостланный под деревом мешок, а на нем горку яблок, берданку и рядом мирно дремлющую собаку.
— Тебе какое дать, Емельянов? — деловито спросила Чумакова, как будто ему было не все равно.
Равнодушно оглянулся он на ее зов.
Горка яблок, падалицы, или, как тут говорили, ветробоя, сначала не привлекла его внимания. Яблоки как яблоки. Сергей делил их на кислые и сладкие и понятия не имел, как их зовут. Мама всегда признавала только дешевые яблоки; а если они дешевые, то как они называются, уже не имело значения. Но тут-перед ними лежали яблоки, не похожие одно на другое.