— Намедни к нам в село приезжали самарские спекулянты, сказывали, что по весне у них в городе чудо сотворилось. Собрались девушки с парнями на вечерку поиграть, попеть, поплясать. Заиграл гармонист полечку. Все пляшут, а одной девке пары нет, — ее ухажер как раз на гармони играл. Что же вы думаете? Схватила та девка с божницы распятие и произнесла богопротивные слова: «Вот, и мне кавалер нашелся…»
— Грех-то какой! — не выдержала хозяйка и положила скалку на стол.
— …а девка шагнула раз и окаменела. Стоит, милые вы мои, с распятием, не шелохнется, лицо, руки, как мел, белые, каменными сделались.
— Страсть-то какая! — опять вздохнула хозяйка и осуждающе посмотрела на дочь.
— Докторов, фершалов привозили, — продолжала обозница, — ничегошеньки не могли сделать. Пришлось доски из пола вырубать, на которых девка стояла, а потом уже ее вынести. Истинная правда!
— А в Большой Глушице, сказывали, иконы обновились, — после долгого молчания произнесла хозяйка. — Господь знамение посылает, — добавила она и взяла скалку.
— Тыквенных семячек желаете? Сейчас принесу, — предложила девка и поднялась, но в этот момент дверь распахнулась, и вошли двое вооруженных казаков. Девка опустилась на скамью.
Вошедший первым поставил винтовку у порога, шагнул и схватил Устю за рукав. Гуменновские казаки поднялись:
— Легче, браток, эта — наша.
— Коль ваша, так и владейте ею, — ухмыльнувшись, ответил тот. — А это чья? Твоя, что ль? — повернулся он к хозяйке.
— Дочка, моя дочка, — заискивающе улыбаясь, подтвердила та.
— Ее нам и надо. А ну, пойдем недалече! — И он потянул девку за рукав.
Та неистово завизжала.
— Господи! На что вам дите? Она же ребенок! — как клушка, заквохтала женщина.
Второй казак, стоявший у двери, взял хозяйку за плечи:
— Спокойно, мамаша! Есть приказ: кто не представил подводы, из тех дворов молодух и девок нарядить банщицами. Нехай помоют бойцов, спинки им потрут.
— Откуда же я вам подводу возьму, когда мужика с лошадьми другую неделю дома нет?!
— Это нас мало касается. Веди, Гераська!
— Не дам. Хоть на месте убейте, — не дам! — заголосила мать. — Люди добрые, да что же это такое творится! Кара-ул!
Крики, вопли, истошный визг, тяжелое сопение борющихся. Баба укусила за руку державшего ее бандита, вырвалась, метнулась на помощь к дочери. Бандит ударил ее по лицу. Женщина упала. Гераська потащил девку к двери.
Устя сначала опешила, а потом, схватив скалку, которой баба раскатывала тесто, подскочила к Герасиму.
— Отцепись! Пусти ее!
— Тебе что надо? Твое дело — сторона! — тяжело дыша, огрызнулся тот.
— Брось, говорю! — Устя добавила крепкое ругательство.
На какое-то мгновение бандит ослабил хватку, и девка выскользнула из рук. С криком она бросилась за печку, парень за ней. Устя, размахнувшись, ударила скалкой навстречу, попала по лбу. Бандит охнул и схватился за голову. Устя продолжала колотить, и, спасаясь, он выскочил в сени.
— Убью-у! — заорал бандит, очутившись в безопасности.
— Ох, испугал! Грянул гром, да не из тучи, а из навозной кучи.
Грохнул взрыв смеха. Хохотали казаки, хохотала питерская обозница, хохотал даже стоявший у притолоки второй бандит.
— Хорошую баньку Устя устроила, натерла спинку, — вытирая бороду, смеялся Максимыч. — Пошел петух горох клевать, а его лиса ощипала. Так-то!
После ухода непрошеных гостей все долго обсуждали подробности, а, переговорив, легли спать.
— Сегодня ночью убегу от них, — шепнула обозница Усте. — Ей-богу, мочи нет, тяжелая я, да и до какого же времени мне с ними валандаться?
Перед рассветом Устя слышала, как женщина поднялась, осторожно вышла из избы. Немного спустя скрипнули открываемые ворота. Успокоенная тишиной, Устя заснула. Разбудил ее Семен;
— Вставай скорей! Иди глядеть, как нашу подводчицу пороть будут!
— Кого пороть? За что? — не поняв спросонок, спросила Устя.
— Нашу питерскую. Она ночью утечь задумала, а патрули поймали. На площади при всем народе учить будут. Идем!
— Раз, два, три, четыре… десять… двенадцать… — стоявший рядом с палачом сапожковец отсчитывал удары, и на белом бабьем теле алыми лентами ложились полосы, словно кнут был намазан красной краской. К пятнадцатому удару чистый, высокий голос женщины начал хрипеть, срываться. На двадцать первом в горле у нее заклокотало, забулькало.
— Двадцать пять! Шабаш!
Стоявшие вокруг бандиты принялись распутывать веревки, которыми женщина была привязана к скамье.