События же развивались своим чередом: Сапожков двигался на юг, намереваясь пересечь железную дорогу, полк Усова в это время тщетно пытался овладеть Уральском. По проводам летели телеграммы:
«…26 июля банда Сапожкова миновала Таловую и движется по направлению хутора Меловой…»
«…Уральск объявлен на осадном положении. Блиндпоезд вышел к Чаганскому железнодорожному мосту через реку Чаган для оказания помощи заставе караульного батальона, упорно обороняющей переправу…»
Вот тебе и съездил в Уральск!
— Иван Дормидонтович, хутор Меловой далеко от нас? — спросил Петр, придя с дежурства.
— А что?
— Да так, просто спросил.
— Пешим утром выйдешь, — к обеду на месте будешь, а на хорошем коне часа за два добежишь. Незавидный хуторишка. Так, название одно. У меня там племянник Григорий, сестрин сын, в батраках живет… Ужин в печке. Вечеряй один! Я — на станцию.
— Бабушка где?
— К начальнику позвали. Начальник, вишь, в Семиглавый Мар уехал, а жена его боится одна ночевать. Ну, я пошел.
Перед самым рассветом Петра разбудил стук в окно.
— Дядя, открой!
— Я — не дядя. Кто это?
— Григорий, племянник Иван Дормидонтовича.
Котельников отодвинул засов, впустил неурочного гостя, зажег сальник и оглядел пришедшего. То был человек лет тридцати, с худым скуластым лицом, обрамленным редкой, черного волоса бородкой. Из-под насупленных бровей смотрели умные, строгие глаза.
— Здравствуйте! — сказал Григорий и протянул руку. — Разве Дормидонтович не проживает здесь?
— Живет, но он на дежурстве, а я квартирую у него.
— Так-так. Побеспокоил я вас ни свет ни заря.
— Ничего, — я привык вставать рано.
Григорий подошел к столу и, сев на табурет, положил на скатерть жилистые руки с корявыми обломанными ногтями. Взглядом он словно прощупывал Петра.
— Из Мелового? — спросил тот, чтобы нарушить неловкое молчание.
Гость, не ответив, сам спросил:
— На какой должности изволите находиться?
— Я — телеграфист.
— Из образованных, значит. То-то я смотрю, руки у тебя чистые, — неожиданно перешел он на «ты». — Прямо как у барчука.
— До барчука мне далеко, — улыбнулся Петр. — Отец был сцепщиком, его вагонными буферами раздавило.
— Ай-я-яй! — сочувственно произнес Григорий и кашлянул. — По имени-отчеству вас как величать? — снова на «вы» обратился он.
— Петром Николаевичем.
— Так вот, Петр Николаевич, дело такое: к нам на хутор из Таловой пожаловала банда Сапожкова, человек с тыщу, а может быть, и больше. Чуешь?
— Ну?
— Сообщить бы куда следует.
— Сейчас оденусь и дойду до телеграфа.
Когда Петр возвратился, Иван Дормидонтович был уже дома.
— Связи с Уральском сейчас нет, — сказал Котельников. — Передал в Урбах, а оттуда пойдет дальше, в Саратов.
Григорий удовлетворенно кивнул головой. Старый стрелочник возился в углу, что-то разыскивая. Петр повесил тужурку на гвоздь и подошел к Ивану Дормидонтовичу.
— Что потерял? — спросил он.
— Чобот где-то запропастился. Никак не найду. Не иначе старуха засунула, — любит она прибирать. — Иван Дормидонтович выпрямился, потер поясницу. — Вот, прибежал, — показал он на племянника. — Хозяин у него такая сволочь, что человека за понюшку табаку продаст и не почешется. Гришка после революции в Таловке в комбеде был, так он ему до сей поры простить не может. Сулился выдать сапожковцам, как большевика. Да ты не хмурься! Петр Николаевич — свой человек, рабочий, и знать ему о тебе не помешает.
Сапожковцы появились на станции неожиданно. Котельников сидел в дежурке, когда по перрону прошли несколько человек. С треском распахнулась дверь, и аппаратная заполнилась людьми. Петр продолжал сидеть. Рука непроизвольно нажала на телеграфный ключ.
— Убери, малый, руку! — сказал один с биноклем на шее. — И без нашего приказа ни к чему не прикасайся!