черная сотня пела любимую Сапожковым песню. Задуматься атаману было над чем: все неутешительнее становились вести. Самара, Оренбург, Саратов, Уральск формировали и слали отряды против него. По пятам идут самарская группа — 25-й батальон ВОХР, 202-й и 204-й татарские полки, оренбургская группа, от Саратова заходят во фланг пять коммунистических батальонов, — это тысяч пять. Саратовские пехотные курсы, Витебские, Серпуховские, Борисоглебские кавалерийские курсы…
«Против моих двух тысяч — это сила. К тому же не вышло с Уральском, — прошляпил Усов. А какой замечательной базой мог служить этот город! Сколько казачьих сотен было бы сформировано! Пополняемся мы плохо. Не считать же пополнением Киреева с его тремя сотнями зеленых! Остается Новоузенск. Город этот укрепим, мужики нас поддержат, подойдет Усов, а там обещанное восстание в Саратове…»
30 июля 1920 года сапожковцы, перейдя линию железной дороги Саратов — Уральск, расположились в форпостах Ширяевском и Чижинском 1-м. Семен, Устя и еще один бандит из бузулукских мужиков стояли наблюдателями на бугре. Когда-то на этом месте весело махала крыльями ветряная мельница. Сейчас от нее остались глубокая яма с насыпью вокруг и валявшийся жернов из пузырчатого серого камня. Спрятав лошадей в яму, дозорные расположились у жернова. В сторону невидной за холмами железнодорожной линии серой лентой протянулся большак. Время от времени на нем появляются пыльные вихри, кружась, бегут по гребню холма и, поравнявшись с остатками острой мельницы, распадаются на части. Соломинки, пучки сена, птичьи перья, кусочки сухого помета и прочая дрянь, собранная встречными потоками воздуха, обессилев, сыплется на степь.
Из Чижинского доносился пронзительный визг.
— В черной сотне свинью режут, — лениво сказал бузулукский, перевертываясь на другой бок.
— У кого рука легкая, — лучше не связываться, — заметил Семен. — Исказнишь только. Вон сколько времени орет, не может кончиться. У Максимыча рука тяжелая: ткнет ножиком под мышку или чиркнет по горлу, — сразу капут. А я вот не могу, мучается от меня скотина.
Прошло немало времени, а истошные вопли не прекращались. Успевший задремать бузулукский поднял голову и прислушался:
— А ведь это не свинья, — сказал он. — Человек кричит.
— Врешь! — не поверила Устя.
— Верно, человек, — подтвердил Семен. — Утром, говорили, что разведчика поймали — значит, допрос ему чинят.
У Усти по спине пробежали мурашки. Она зябко поежилась.
Бузулукский вдруг поднялся на ноги.
— Вон! Смотрите!
По дороге из Озинок показалась группа конных, впереди и по бокам ее рыскали дозоры.
— Большевики!
Из-за плетней на краю Чижинского застрекотал пулемет. Конные рассыпались по гребню и через некоторое время скрылись за увалом.
— Разведка приезжала, — объяснил Семен.
Однако он ошибся, то была не разведка, а головная походная застава Саратовских пехотных курсов. Вскоре на окружающих форпост увалах показались цепи — многочисленные точки, двигающиеся к селению. Между точками ехали темные коробки. В сильный бинокль можно было различить пулеметные тачанки.
В Чижинском возник и разрастался нестройный гул. Сухо захлопали одиночные выстрелы, в переулках между плетнями замелькали человеческие фигуры, по улице носились конные. Они собирались на восточном выезде и, собравшись, компактной массой двинулись из селения. Устье близкого оврага поглотило их. С огородов, с гумен швейными машинками застрочили пулеметы.
Начался бой.
«Дун-дун» — колыхнули воздух орудийные выстрелы, и над наступающими цепями курсантов закудрявились два белых облачка.
«Пак-пак!» — глухо принеслось оттуда.
Цепи упорно продолжали идти, и не верилось, что огонь может их остановить, — слишком широк был фронт и чересчур велики промежутки между отдельными бойцами, чтобы попасть в какого-нибудь маленькой пулькой.
Устя посмотрела на Чижинский. Улицы форпоста опустели; и только на южной окраине, как стадо баранов, кучились обозы. Винтовочная трескотня усиливалась. Над бугром посвистывали редкие пули. Над хуторскими гумнами суматошно кружилось горластое воронье.
— Без толку не высовывайся! — предупредил Семен.
— Не вяжись, — и без тебя знаю! — огрызнулась Устя, скрывая за грубостью охватившее ее волнение.
С тех пор, как Сенька неведомыми путями раздобыл седло и казачью одежду и, рассчитывая на благодарность, облапил Устю в темном углу, отношения между ними были натянутые: Устя держалась настороже, а Семен хорошо помнил полученную оплеуху и разбитую в кровь губу.