Над Чижинским разорвалось несколько снарядов. Свечкой вспыхнула на сарае соломенная крыша. Бурый дым поплыл по форпосту. В это время на фланге наступающих курсантов показалась растекавшаяся по кустам казачья лава[30].
— Наш полк. Сейчас он им покажет кузькину мать, — сказал Семен и опять ошибся.
Заговорили курсантские пулеметы, и смолкло казачье «ура!». Пятная степь трупами, бросая раненых, всадники мчались назад к спасительному оврагу и скрывались в нем. Отбив конную атаку сапожковцев, пулеметчики обрушили огневой шквал на Чижинский. Свинцовый ливень зашумел по огородам, гумнам, по задворкам, где залегла сапожковская пехота. От плетней с треском летели щепки, по земле, по грядкам плясали пыльные клубочки. Теперь под защитой своего огня курсанты шли без помехи.
Сапожковцы начали отступать. Перебежав улицу, они скрывались за постройками. По дороге к Шильной Балке вытянулся обоз. Стремглав, как на пожар, промчались орудийные запряжки. Стороной бок о бок скакали командир батареи Землянский и его помощник Будыкин. Миновав мельничный бугор, Землянский подал команду, и пушки стали разъезжаться, затем, развернувшись, остановились. Прислуга сняла лафеты с передков. Увидев это, Семен метнулся было к лошади, но тотчас же махнул рукой:
— Влопались, мать честная!
Устя смотрела, не понимая.
— Открой рот! — сказал ей Семен.
Думая, что он шутит, Устя отвернулась.
— Открой рот, — оглохнешь! — яростно крикнул Семен. — Через нас бить будут. Понимаешь? — И он вжался в землю.
«Дун-дун-дун-дун!»
Устю обдало горячим воздухом, больно ударило в уши, на мгновение нечем стало дышать.
— Рта не закрывай, дура! — чуть слышно донеслось в наступившей тишине.
«Дун-дун-дун-дун!»
На дне ямы обеспокоенно топтались лошади. После каждого залпа, они трясли головами.
Выпустив десятка два снарядов, батарея снялась: курсантские артиллеристы быстро пристрелялись, и их снаряды стали ложиться все ближе и ближе. Это страшнее, чем дун-дун: приближающийся вой (так и кажется, что угодит прямо в яму) и оглушительно трескучий разрыв и расползающийся в стороны, зеленоватый, противный дым, от которого першит в горле и щиплет глаза. Только отляжет от сердца, как снова летит, приближаясь, следующий снаряд, и сколько их еще прилетит — никому неизвестно.
В первые минуты боя под Чижинским Устя не испытывала ничего, кроме жгучего любопытства, — как это все произойдет. Цепи красноармейцев не производили особого впечатления. В сознании не укладывалось, что это смертельные враги, которые движутся вперед, чтобы убить ее, Семена, Максимыча, бузулукского мужика. Даже свист пуль над головой не вызывал страха, — свистнет и пролетела. Страх пришел вместе с курсантскими снарядами. Глушило грохотом, земля тряслась и рои осколков злобно жужжали рядом. Это была ощутимая смерть, и Устя молилась:
— Господи, только бы не попало!
— Тикаем! Живее! — Бузулукский садился на лошадь.
Батареи уже не было видно. Подозрительно близко появились курсанты. Уже видны звезды на шлемах, патронные подсумки на поясах, зловеще блестят штыки.
— Гони! — заорал Семен, и по голосу слышно, что он трусит.
Вжикали пули. Ускакавший вперед Семен придержал лошадь, пропустил Устю вперед, сзади нахлестывал Устиного маштака.
— Гони!!
Неуклюже кувыркнулась лошадь бузулукского, а сам он, упав, перевернулся раза два через голову и застыл.
— Убили! Гони!
Усте обожгло огнем спину. Ранили? Нет. То Семен сгоряча хватил плетью не по лошади, а по наезднице.
Перевалили гребень. За ним тихо, не слышно пуль. Все равно:
— Гони!
Остановились, лишь обскакав свою пехоту.
Тревожная ночевка в Чижинском 2-м, а на рассвете снова в путь. Сапожков торопился: сзади нажимали 202-й, 204-й татарские полки, 25-й батальон ВОХР, Серпуховские пехотные курсы. Избегая боев, банда двигалась к Новоузенску, обходя слева станицу Шильную Балку. Ползли обозы, поднимая облака пыли, скользила кавалерия, медленно текли бараньи гурты.
К полудню разъезды донесли Сапожкову, что с юго-запада надвигается большой отряд. Немного позже были замечены отряды на севере и северо-востоке. Таким образом, не закрытой оставалась только дорога в Чижинские разливы — обширные пространства потрескавшегося от зноя, серебристого от соли болотного ила с торчащими сухими тростниками. Ни воды, ни жилья — первобытные джунгли из камышей. Впрочем, при особой удаче, проехав не один десяток километров, можно встретить киргизское становище — ямы, накрытые сверху камышом, засыпанным землей. В жилье две дыры: одна всегда открыта для выхода дыма, вторая — дыра-вход, завешанная обычно полостью. Около землянок пасутся бараны, а в землянках — вши. Их — миллионы.
30
Лава — боевой порядок, применявшийся до 1912 года преимущественно в казачьих войсках, и позднее принятый во всей русской кавалерии. Лава требует смелых, настойчивых действий. Части, применявшие лаву, охватывали фланги и тыл противника, стреляли из разомкнутого строя или смыкались во взводы и в сомкнутом строю атаковали противника или же, спешившись, вели огонь из-за укрытий.