Вдруг из глубокой выемки на закруглении железнодорожного полотна осторожно, словно нехотя, выдвинулась платформа с наложенными на нее рельсами и шпалами, за этой платформой — такая же вторая, а за ней странная коробка высотой в полвагона. В коробке восемь оконцев, из которых выглядывают дульца пулеметов. Еще одна коробка и, наконец, паровоз, увешанный броневыми плитами.
Семен первым увидел блиндпоезд.
— Назад! Броневик! — изо всех сил заорал он.
Ближние услышали.
— Броневик! Назад!
В лаве короткое замешательство. Кое-кто начал поворачивать лошадей. Поздно! В оконцах коробок замелькали, высовываясь, как змеиные жала, язычки пламени.
Первым упал взводный, рубежинский казак. Падали кони, люди. Свинцовый ливень подметал степь, и вскоре брошенное орудие одно осталось маячить на бугре. От полка осталось немного: человек тридцать ушло с Серовым к Петропавловке, а десятка полтора ускакали в степь, взяв направление на Чижи. В числе этих, последних, были Семен и Устя.
С группой самого Сапожкова, наступавшего на город, было покончено еще до подхода блиндпоезда. К солнечному заходу на городских подступах валялось множество трупов людей и лошадей, стрельба продолжалась лишь на юго-восточной окраине, где сапожковская пехота — пластуны — делала последнюю отчаянную попытку овладеть городом. Сапожков с бугра наблюдал в бинокль, как двигались цепи. Пулеметов почему-то не было слышно, и пластуны под редким ружейным огнем быстро приближались к городским постройкам. Вот они уже в излучине реки, сейчас перейдут ее и броском ворвутся на окраину, вот… Неожиданно заговорили «максимы». Спрятанные до поры до времени на флангах, они сразу внесли смятение, прижали пластунов к земле, отрезали дорогу назад… Сапожков заскрежетал зубами, увидев поднятые руки своей пехоты, брошенные винтовки. Нестройной толпою сдавшиеся двинулись в город…
После боя под Новоузенском у Сапожкова осталось с полсотни конных и ни одного пулемета.
5 сентября в районе Новой Казанки банда Сапожкова была настигнута отрядом Борисоглебских кавалерийских командных курсов. Завидев курсантов, бандиты, не помышляя о сопротивлении, начали разбегаться. Сапожков, отделившись от остальных, поскакал к видневшимся на горизонте камышам. Наперерез ему бросились четыре кавалериста. Один из них, курсант Шевцов, спешился, выстрелил и убил лошадь Сапожкова. Рухнув на землю, она придавила всадника.
— Землянский, Будыкин, ко мне! Помогите! — кричал Сапожков, тщетно пытаясь освободить ногу.
Видя, что к Сапожкову спешат другие бандиты, Шевцов выстрелил еще раз и попал главарю в голову.
Глава тринадцатая
ВОЕННО-КОНСКИЙ ЗАПАС
Из Отделения за новым начальником прислали фурманку.
— Молодец, что много сена положил! — похвалил Щеглов ездового.
— Командир взвода так приказал, — скромно ответил тот.
На выезде из города остановила застава.
— Ваши документы!
Щеглов подал.
— Пр-пред-пред-яви… — начал разбирать-часовой по слогам и, дойдя до слов «командир Второго отделения Щеглов», поднял голову и подозрительно оглядел «предъявителя», затем, покосившись на наган, строго заметил: — Отделенным командирам наганы носить не положено. Разрешение есть?
— Есть, — улыбнулся Щеглов и достал вторую бумажку.
Опять начался разбор по слогам. Ездовой с трудом сдерживал пару сытых маштаков.
— У вас все такие? спросил Щеглов о лошадях.
— Это еще что — смиренные. Вот в косяках — настоящие звери, — с гордостью ответил ездовой.
— …при-при-ло-прило-приложением пе-пе-чати, печати… — продолжал меж тем часовой.
— Да кончай ты эту волынку. Видишь, лошади не стоят, — рассердился ездовой.
— Без проверки нельзя: черт знает, кто вы такие, а документ в точности скажет.
— Тебе чего ни дай, — всё равно, мымыкать будешь. Грамотей тоже!
Часовой обиделся:
— Не скажи! Вчера задержал одного с «липой».
— Почерк, что ли, тебе не показался? — не поверил ездовой.
— Нет. Написано было все, как полагается, только вместо печати приложен пятак.
— Ишь ты какой, — усмотрел! — похвалил Щеглов.
— Наше дело такое, — с достоинством принял тот похвалу. — Можете следовать, — все правильно. — Часовой отдал документы и сошел с дороги.
Дружно рванулись лошади, и пыльная дорога понеслась под колеса.
В грудь льется вольный степной воздух, так непохожий на одуряющие госпитальные запахи. Он до боли распирает правое, отбитое бандитскими прикладами легкое, но все равно хорошо. Дышишь и не надышишься, смотришь и не налюбуешься. Чудесно ехать на пахучем, пружинящем сене, скользить счастливым взглядом по степным просторам, уносясь в мыслях туда, к горизонту, где чуть приметными бугорками кудрявятся сады Синявского, а за ними левее прячется Гуменный.