Когда Щеглов, пообедав, возвратился в канцелярию, то ему доложили, что табун пригнан и можно начинать прием.
— Идемте!
На большом базу жались к плетням сытые, с лоснящейся шерстью кони. Они всхрапывали и боязливо косились на людей.
— Давай по одному! — крикнул командир первого взвода стоявшим наготове красноармейцам-табунщикам.
От группы последних отделился рослый, плечистый парень. В руках у него была удавка — веревочная петля, расправленная на тонком шесте-укрюке. Подойдя к лошадям, он ловко накинул петлю на крайнюю и, затягивая, бросился назад. Подоспевшие табунщики помогли оттащить пойманного коня в сторону.
— Номер одна тысяча двести сорок, — доложил командир взвода.
Писарь поставил в «книге живота» галочку.
— Следующего!
Осмотренных лошадей переводили в соседний загон, и все больше галочек появлялось у писаря. Табунщики работали сноровисто, споро. Один гнедой, сильный конь, почувствовав на шее петлю, рванулся так, что табунщики не успели взяться за аркан. Тогда парень, бросив удавку, схватил гнедого за хвост и остановил.
— Ворон считаете, раззявы! — смачно выругался он и, спохватившись, опасливо покосился на Щеглова.
Тот улыбнулся:
— Не боишься, что задними ногами ударит?
— Как же это он ударит, когда я его за хвост дёржу? — удивился табунщик.
«В самом деле, чтобы лягнуть, надо поднять зад», — подумал Щеглов.
— А если упустишь?
— Пока что такого не бывало, — улыбнулся силач.
До самой темноты продолжалась борьба людей и животных, а наутро пригнали табун номер два. Щеглов быстро вошел во вкус новой работы. Ему уже хотелось наравне со всеми ловить лошадей, держать их, делать все то, что делали табунщики — сильные, ловкие, смелые люди. «Нестроевая работа» оказывалась увлекательной, до некоторой степени опасной и, следовательно, интересной. Здесь проявлялись лучшие качества кавалериста: смелость, ловкость, верный глаз, твердая рука.
На третий день кончили пропускать четвертый, последний табун. В углу загона остались три лошади.
— Эти почему тут? — справился Щеглов.
Подчиненные смущенно молчали.
— Ну, в чем дело?
— Товарищ начальник, разрешите вам одному доложить? — вполголоса произнес командир первого взвода, а остальные, как по команде, отошли в сторону.
— Да?
— Эти лошади не соответствуют документации.
— Не понимаю.
— Вон у той, рыжей, нет иверня на левом ухе, у саврасого правая передняя нога должна быть по щетку белая, а у него по венчик, у гнедого…
— Ну, и что же из того?
— Как что же?! Это — уголовное дело, — командир взвода начал объяснять положение.
— Что же делать?
— Решайте: или начать расследование, или промолчать: до первой выдачи.
— То есть?
— Приемщики из частей смотрят на эти вещи сквозь пальцы или просто не замечают, — вот, лошади и уйдут от нас.
— Но тогда будут отвечать приемщики?
— Вы служили в строевых частях и знаете тамошние порядки, — такой строгости там нет.
— Гм.
— Ведь сортность мы даем ту же, а недостача иверня для лошади не порок, — горячо доказывал комвзвода новому начальнику.
В душе Щеглов соглашался с тем, что ночью, в спешке, можно не заметить иверня или белизны, но с другой стороны…
— Почему вы не выдаете лошадей по номерам на бирках?
— Разве на этих зверюгах удержится бирка?! Так какое же будет решение?
— Сразу я вам не отвечу, надо посоветоваться, обдумать. Лошадей же этих держите на особом учете! Понятно?
— Я их во сне каждую ночь вижу.
Приняв дела, Щеглов решил съездить в Гуменный.
— Подседлай мне коня! — сказал он Гришину.
— Товарищ командир, вам вредно ездить верхом, лучше я сгоняю.
— Куда это ты сгоняешь?
— Известно, в Гуменный. Да ведь ее там нет. Я позавчера был, — мать говорит, что еще не приехала и когда приедет неизвестно.
— Вот жук! — улыбнулся Щеглов.
А еще через день Гришин подъехал к квартире на рессорной тележке:
— Выпросил тут у одного казака. Если хотите, прокачу.
— Поедем!
Как и следовало ожидать, эта поездка не дала ничего нового.
— Живет у дяди в Шильной Балке, письма, наверное, не доходят. Сама не знаю, что подумать, — разводила руками Устина мать.
Тонкой паутинкой пролетело бабье лето. По ночам ранние заморозки пушили землю. Волчьи выводки сбивались в стаи, и в урёме[34] по Уралу уже звучали первые пробы голосов. Вой срывался на фальцет, не было еще в нем такой силы, той голодной тоски, от которых путника мороз продирает по коже. В одну из темных ночей Щеглова разбудил дежурный: