— На кой ляд вы мне нужны? Говорю, как думаю. Шутка сказать, какой год по фронтам блукаем! Где он, конец?
— Попробуй, явись: комиссарики тебе сразу укажут край-конец!
— А-а, все едино. Может статься, что простят.
— До скольких разов можно прощать? За генерала Толстова[36] прощали? Раз. За восстание в 22-й дивизии. Два. Теперь за Сапожкова. Не много ли будет?
— Это смотря по тому, что на допросе говорить, — вмешался молчавший до сих пор Семен.
— Что говорить? — не понял чернобородый.
— Начнешь на друзьяков-товарищев вину валить, — так, глядишь, самому послабление выйдет. Дело известное, — ядовито усмехнулся Семен и циркнул сквозь зубы. Плевок угодил как раз на сапог чернобородому.
— Ну ты, поаккуратней, я не Июда, — обиделся тот.
— Все вы, старые черти, такие: блудливы, как кошки, трусливы, как зайцы. Как припрет, сейчас же охаете: детишки, домашность, худоба… Небось первым кричал — «бей комиссаров!». Зачинали вы, а расхлебывать нам!
— Молоко на губах не обсохло, а…
Ссора вспыхнула, как сухой сноп ковыля. Разъяренный Семен вскочил с места и выхватил шашку. Чернобородый успел подняться на четвереньки. Блеснула обнаженная сталь… но мгновением раньше Устя загородила дорогу.
— Убери клинок!
— Язви его в душу! — выругался Семен, но послушался.
— Чего взбеленились? В степу не разъехались? Места не хватило? — спокойно выговаривала Устинья, как мать, разнимающая поссорившихся детишек, только жилка у нее на виске билась неровно, выдавая волнение.
— Тут дело полюбовное: хочет — остается с нами, не хочет — скатертью дорога. Ну а совесть артельная у каждого должна иметься, — закончила она.
В сумерках разъехались в стороны: двенадцать на восток, двое на запад, в Новоузенск.
А еще через несколько дней в агентурных донесениях из района Чижей начала фигурировать новая банда Маруси, небольшая, — всего двенадцать сабель. Об её атамане сообщалось, что это женщина смелая, решительная и нрава крутого.
Председатель хуторского совета Васютин возвращался из станицы с совещания. Добрый иноходец колыхался под ним из стороны в сторону. Васютин не спешил. Он обдумывал услышанное в Ревкоме.
«Сапожков разбит, но не добит, — говорил уполномоченный из Новоузенска. — Чтобы уничтожить заразу с корнем, мы должны знать каждый его шаг, малейшее движение. Эти данные следует немедленно сообщать в Ревком или ближайшей красноармейской части. Надо разъяснять населению контрреволюционную сущность сапожковщины, призывать народ к активному противодействию — не давать бандитам ни хлеба, ни мяса, ни фуража, ни подвод».
Стемнело, когда вдали показался родной хутор. Не доезжая гумен, Васютин свернул с дороги и задами провел лошадь во двор. Хотел было отпустить подпруги, но в сенях скрипнула дверь и по доскам зашлепали босые ноги.
— Это ты, Татьяна?
— Беда! Марусенцы пришли.
Васютин обратно подтянул подпругу.
— Двенадцать верхоконных.
— Когда приехали?
— Перед самым стадом. Встали у кривого Анфима. У Филатовых ярку зарезали.
Через минуту Васютин гнал коня к Поповским выселкам, где, по слухам, стояли красноармейцы отряда Вуйко.
— Мне бы командира вашего повидать, — сказал Васютин первому попавшемуся в выселках красноармейцу.
Тот молча показал на дом.
— К нам в хутор пришла банда Маруси, — сказал Васютин командиру отряда.
— Сам ты кто таков? — очень грубо справился коренастый командир.
— Председатель хуторского совета.
— Сколько верст до вас будет?
— Пятнадцать.
— Ладно. Сейчас ребята поужинают и поедем к твоей Марусе в гости. Побудь пока тут! Оружие у тебя есть? — спросил он.
— Наган.
— Патронов сколько?
— Два, — невнятно ответил Васютин.
— Сколько? — словно не расслышав, переспросил командир.
— Два.
— Не богато.
Над хутором заливисто, наперебой орали петухи — полночь.
— Здесь, — шепотом сказал Васютин, показывая на Анфимов двор.
За плетнем смутно чернели дворовые постройки. Васютин нарочно привел отряд с задов.
Командир слез с лошади, подозвал к себе двоих и отошел с ними в сторону. Чуть спустя эти двое подошли к Васютину.
— Вести? — хриплым от волнения голосом спросил председатель.
— Чуток обожди, больно прыткий, — .ответили ему.
А командир неслышной тенью вышел из переулка на улицу, подошел к калитке Анфимового двора и, повернув щеколду, торкнулся.
— Заперлись, нечистые духи, — проворчал он, убедившись, что калитку открыть нельзя. Командир взялся за грядку забора, подпрыгнув, подтянулся на руках, на мгновение задержался и мягко соскочил во двор. Заслышав чужого, под крыльцом тоненьким лаем залилась собачонка, вышмыгнула было наружу, но, поскольку на крыльце сидел и сопел тоже чужой, испугалась, сконфуженно взвизгнула и спряталась. Сидевший на ступеньках человек не пошевелился. Усмехнувшись, командир подошел, осторожно вытащил винтовочный затвор и бесцеремонно пнул часового ногой.