— Сроду не думал крестьянством заниматься.
— Ништо! Мне тоже не мерещилось выйти замуж за иногороднего, — и, словно боясь, что Василий обидится, Устя прильнула щекой к его небритой щеке: — Колючий ты мой!
«Иногородний» его не обидел, но заинтересовал.
— Разве казачкам нельзя было выходить за иногородних?
— Когда нельзя! Но неохота же жить с голодранцем.
— Не каждый иногородний голодранец, да и не каждый казак богач. Если память не изменяет, то по Уральской области было около 25 процентов безлошадных, несамостоятельных казачьих хозяйств.
— Ктой-то их считал? — не поверила Устя.
— Статистики.
— Никогда не думала, что людям до нашей жизни дело есть.
В ближайшее воскресенье молодые запрягли в телегу пару коней, положили плуг, борону, мешок с продуктами, баклагу с водой, чугунный котелок и спозаранку выехали в степь. Солнце еще не встало, и смоченная холодной росой трава матово светилась миллиардами жемчужных бусинок. Высоко на небе золотисто-розовым цветом горели прозрачные облака. Сытые, отгулявшиеся на выпасах лошади бежали без понуканий. Подражая опытным лихим лошадникам, Щеглов правил с особенной небрежной манерой. Казалось, что вожжи вот-вот выпадут из рук, на самом же деле за показной беспечностью крылась ежеминутная готовность сдержать, привести к повиновению испугавшихся или взыгравших от сытости лошадей. Устя, сидя рядом с мужем, счастливо улыбалась.
— Когда я была девчонкой, мы с Андрюшей играли в пахарей. — При упоминании о брате улыбка на миг сбежала с лица, и в глазах зажглись недобрые огоньки. — Андрюша был плугарем, а я погонычем. Мы садились в колоду, запрягали старые ведра, клали коряжину-плуг, вместо бороны — сломанные грабли и отправлялись на дальние участки. А теперь я на самом деле еду с тобой. Хорошо?
На пашне верховодила Устя, а Щеглов выполнял несложные обязанности погоныча. Впрочем, на большее он не претендовал и от души любовался сноровкой жены, быстро наладившей плуг, уверенно ходившей бороздою. А как вкусна была полевая каша, с каким аппетитом они выскребли донышко котла! Под свежим впечатлением дня, под обаянием Устиной красоты Щеглов уже начинал строить планы, как он будет жить до старости здесь, в Гуменном, сделается заправским казаком-хлеборобом, будет учить гуменновских казачат и взрослых грамоте, организует сельскохозяйственную коммуну.
Поздно вечером они, усталые, улеглись рядышком, устроив изголовье на дышле повозки. В ногах пока ненужный тулуп. Он пригодится, когда к концу ночи земное тепло улетит к вызвездившемуся небу. Щеглов, горожанин, впервые в жизни испытал прелесть тяжелого труда земледельца; свинцово-каменную усталость мышц и ни с чем не сравнимое блаженство отдыха под чистым небом, на соломе, во тьме, напоенной запахом чернобыльника и свежевывороченных пластов земли. Радостного настроения не могли испортить ни липнувшая к телу пропитанная потом рубаха, ни саднившие мозоли на руках.
— Тишь, благодать, — произнес Василий и неожиданно вспомнил: — Не подумаешь, что совсем недавно здесь грохотали пушки, люди бились насмерть.
— Тс-с! Молчи! Я не хочу вспоминать об этом. — И Устя зажала мужу рот. — Вася, а при Советской власти багренье будет? — спросила она.
— А что это за штука?
— Ты не знаешь, что такое багренье?!
— Что-то такое слышал… кажется, так рыбу ловят.
— Ну, да. Только это не просто ловля, а большой праздник. Всё войско съезжалось на Урал на ятови[41] и баграми ловило осетров, белуг, разнорыбицу. Ой, Вася, что делалось! Посмотрел бы. Народа по обоим берегам черным-черно, стоят, ждут сигнального выстрела. А потом, когда пушка ударит, вперегонки хлынут на лед — с пешнями, с баграми — и давай долбить лунки. От шума рыба начинает шастать туда-сюда, а тут лес багров, и на какой не то обязательно напорется. Только и слышно: «Братуха, скоро, скоро!» Баграчей на помощь зовут. Глядишь, выволокли на лед белужину пудов на десять, а то и больше. Инший раз двадцатипятипудовые попадались. Если икряная, — одной икры рублей на сто продадут. Я всё бога молила, чтобы он батяне такую рыбину послал, только не на первой ятови, — поправилась Устя.
— Почему же не на первой?
— Э-э, с первой ятови весь улов шел царю в презент. Какой же мне был интерес царю счастье вымаливать? — засмеялась Устинья.
— Ишь ты какая! — улыбнулся Василий. — Что же, исполнилась твоя молитва?
Устя вздохнула.
Долго еще говорили они. Неподалеку звучно фыркали спутанные кони. В далекой темно-синой вышине мерцали звезды, и чудилось, что льется от них на землю искрометными струйками сокровенное дотоле счастье.