В ту ночь приснился Усте Егор Грызлов. С наглой усмешкой он звал: «Брось Ваську! Иди ко мне! Со мной миловаться не в пример слаще». Противная рябая рожа наклоняется над Устей, дышит самогонным перегаром. Развернувшись, Устя изо всех сил ударила Егора кулаком. С губ сорвалось грязное ругательство… Вскрикнув, она проснулась и замерла, — не слышал ли Вася, но тот спал мертвым сном. Больше она не могла уснуть.
К прежним заботам Усти прибавился еще страх, как бы нечаянно во сне не проговориться, не выдать себя. Наряду с этим росло возмущение: «До каких же пор мне бояться и врать? Неужели, узнав правду, Вася разлюбит, не поймет, почему это случилось, что заставило меня стать бандиткой?»
Чем дольше думала Устинья, тем сильнее крепло в ней решение рассказать правду всю без утайки.
«В степи один на один, без помехи, я ему всё и открою, а там будь что будет!» — бесповоротно решила Устя.
Помешало совершенно непредвиденное обстоятельство: ночью налетевшим снежным бураном, первым в этом году, угнало неведомо куда целый табун лошадей, и весь наличный состав Отделения во главе с начальником бросился на поиски. Почти две недели Щеглова не было дома, пока по телеграмме из Бузулука не нашли табун близ деревни Глушицы, почти за двести верст от Синявского.
Щеглов приехал веселый: ни одна лошадь из двухсот не потерялась, не искалечилась. За обедом он шутил, смеялся, а потом рассказал между прочим:
— В Соболеве поймали бандита-сапожковца. Жил по подложным документам.
— Так им же было помилование, — с виду спокойно заметила Устя.
— Это тем, кто явился с повинной, а этот скрывался, — возразил Щеглов и, нахмурившись, добавил: — Была бы моя воля, — я ни тех, ни других, ни одного гада не помиловал бы.
После этого Устя не решилась открыться мужу.
Не успели во Втором отделении оправиться от треволнений, вызванных пропажей табуна, как подоспела новая беда — волки. Как говорится, пошла Настя по напастям. Голодные, сбившиеся в большие стаи, они рыскали по степи, истребляя все живое — от мышонка до верблюда. День ото дня хищники становились всё нахальнее, предприимчивее, злее. Табунщики рассказывали такое, что Щеглов не знал, верить или нет.
— Фронт, что ли, у вас там открылся?! — ворчал начальник Отделения, подписывая требование на новую цинку патронов.
— Посмотрите сами! — предлагал старший табунщик.
— Посмотрю, — ответил Щеглов и приказал Гришину седлать коня.
— Мне с вами ехать? — спросил коновод.
— Да.
Перед тем как отправиться, Щеглов заехал домой.
— Далеко ли? — справилась Устя.
— На ночевку к табунам.
— Возьми меня с собою!
— Замерзнешь.
— Ништо! Еще тебя погрею, а одной дома скучно.
— Поедем, — согласился Щеглов. — Гришин, останешься домоседничать.
— Пусть мне будет хуже! — обрадовался коновод.
Хрупая по подмерзшим кочкам грязи на хуторской улице, всадники выехали за околицу и пустили лошадей размашистой рысью. Оттепель последних дней согнала нанесенный бураном снег, и лишь кое-где за пучками травы, как седина в бороде, прятались уцелевшие комья его.
Панченко рассказывал:
— Как стемнеет, они и начинают шастать стаями штук по сто, а то и больше.
— Как это в темноте ты сосчитал? — усмехнулся Щеглов.
— По глазам. Глаза-то горят, как угли. Потом по звуку: как завоют со всех сторон, — оторопь берет. Мы, конечное дело, открываем стрельбу и воюем до утра. Сегодня сами увидите.
На место приехали перед закатом. В широком логу паслись лошади. На окрестных увалах маячили дежурные табунщики. Щеглов проехал на стан. Пока пили чай и закусывали, начало смеркаться. Отдыхавшие на стану табунщики стали собираться.
— Пошли и мы! — сказал Щеглов.
Устя и он остановилась на гребне увала. Отсюда на добрый десяток километров, как на ладони, виднелась уходившая на юг к Уралу степь. Там, за горизонтом, по берегам многоводной реки — урема, густые заросли мелкого чернолесья. В уреме плодились и размножались четвероногие бандиты. За годы войны никто не охотился за ними, никто не тревожил, и волки развелись в невиданном количестве.
Подошел Панченко.
— Какие будут распоряжения, товарищ начальник?
— Никаких. Действуйте сами! Хотя… давайте сегодня обойдемся без стрельбы, если в том не будет крайней необходимости, — поправился Щеглов.
— Как бы беды не случилось.
— Стрелять разрешаю только по верной цели.
— Что ж, укроемся в середке табуна, — в раздумье проговорил старший табунщик.