Видя, что этим сообщением он производит большое впечатление на своего друга, Гурейка еще пуще расхвастался:
— Да это что. Я первым и читаю царские грамоты.
Макарка не нашелся, что и сказать на это. Он шмыгнул носом, вскудлатил свой рыжий чуб, клоком пламени выбивавшийся из-под шапки. — а я в разведку езжу, — сказал он наконец. — Вот, зальян, и весело ж бывает… Иной раз за нами татары разгонят, а другой — мы за ними.
— Подстрелить пришлось хоть одного?
— Одного? Скажешь тож… Да я десятерых ужо побил…
— Врешь…
— НУ, может, не десятерых, а вот пятерых наверняка.
— И это врешь.
— Правду, сбрехал, — засмеялся Макарка. — Двух я подстрелил, это ей-ей правда.
— Ну, двух-то еще может быть, — согласился Гурейка, — а когда ты еще поедешь в разведку?
— Завтра с утра выезжаем.
— Возьми меня с собой, Макарка, — попросил Гурейка.
— Ну тебя, — отмахнулся парень. — Меня твой отец заругается.
— А ежели я отпрошусь у него?
— Ну, это еще другое дело. Сабля у тебя есть, а ружье?
— Ружья нет. Пистоль вот есть.
— Вояка тож, — насмешливо посмотрел на своего приятеля Макарка. — Ладно, ежели отец отпустит, приезжай завтра к рассвету к башне Ташкале… Знаешь, где она?
— Знаю.
— Ну вот, приезжай. Буду ждать.
Вечером, когда в доме не было ни отца, ни брата, Гурейка пробрался на чердак, принес хлеба, еды Фатиме. Турчанка, как и всегда, радостно встретила его.
— Я скучала очень, Гурэйка. Все ждала тебя. Почему так долго не приходил?
— Некогда было, Фатима. Я забежал к тебе на минуту, чтоб сказать, что завтра не приду к тебе. — Заметив на лице девушки беспокойство, он неуверенно договорил: — Отец посылает опять в Черкасск-городок. Но ты, не бойся, я послезавтра опять приду к тебе… А завтра к тебе зайдет дядь Ивашка. Обязательно зайдет. Он обещал. Прощевай пока, Фатима…
Девушка ничего ему не ответила, лишь вздохнула. Грустным взглядом проводила она его, пока он не скрылся в люке. Бледные щеки ее пробороздили прозрачные слезинки. Какое-то тяжелое предчувствие тревожило ее сердце.
Когда Гурейка в мутном рассвете утра подъехал к башне, около нее уже толпилось с десяток всадников. Отделившись от них, к нему подъехал Макарка. По плотной, плечистой фигуре Гурейка сразу же узнал его.
— Ты, зальян? — осипшим голосом спросил Макарка.
— Ведомо, я. Что, не узнаешь, что ль?.. Скоро поедем али нет?
— Да еще не все казаки собрались, — сладко зевнул Макарка. — Ох и спать же охота!.. Да и поспал бы я, ежели б моя воля… Неделю не просыпаясь спал бы. Ей-ей! Люблю, грешным делом, поспать… Но что поделать, — сожалеюще закончил он, — дело наше такое, военное… Ага! — воскликнул он. — Вон казаки едут и старшой наш. Зараз, Гурьяшка, поедем. Я о тебе старшому ужо докладывал. Он не супротив, чтоб ты с нами в разъезд поехал. Только ты гляди, не гутарь ему, что ты атаманский сын, и то он вернет тебя, ей-богу, вернет…
— Поеха-али! — протяжно скомандовал старшой, бородатый казак, покосившись на Гурейку.
Гурейка подумал, что он сейчас его спросит, что он за человек. Но старшой больше не обращал на него никакого внимания.
С лязгающим скрежетом распахнулись чугунные крепостные ворота, выпуская из города, словно выплевывая из чрева, десятка два всадников с пиками, на маленьких мохнатых лошадках.
Огромнейшее удовольствие получал Гурейка, находясь в кругу этих уже пожилых, огрубевших и закаленных в битвах суровых воинов. Ему казалось, что и он такой же, как они.
Выплывший из-за пригорка багровый шар солнца залил все здесь, в степи, золотой россыпью огня. В голубом небе голосисто курлыкали вереницы птиц, улетая в теплые края.
Наступала пора поздней осени. Но не все еще птицы улетели отсюда. Гурейка видел, что голубые зеркала озер и болотцев, часто попадавшихся им на пути, переполнены взбалмошными птичьими стаями. С резким свистом то поднимались, то опускались на воду целые гусиные и утиные выводки. В камышах прибрежных, словно монахи в капюшонах, бродили черные аисты, тыча длинными носами в ил.
Куда ни глянь — неоглядная ширь степи, заросшая старыми высокими травами! Царство молчаливое, пустынное. Туманные дали дрожат в заплывающем мареве.
И сколько ни ездили по степи за день, всюду она дикая, угрюмая, нелюдимая, загадочная…
По предположению Гурейки, отъехали от крепости верст за пятнадцать — двадцать. Захотелось есть. Гурейка вытащил из кармана краюху хлеба, отломил кусок Макарке.
— Хочешь?
— Давай.
Они посолили хлеб и начали есть. И таким он им показался вкусным, что казалось, они никогда и не едали лучше. Глядя на них, повытаскивали ломти хлеба из карманов и казаки, на ходу стали его жевать.