Я встал на ноги.
— Послушайте, — сказал я, — я дам вам тысячу рублей, я сам принесу их вам сюда из дома, — отпустите меня!
Я приплясывал; мои ноги плохо стояли на холодном полу.
— Обманете, — отозвался Помпей, улыбаясь.
— Клянусь Богом! Хотите? Я дам две, три, семь тысяч!
Я хотел опуститься на колени.
— Ложитесь, ваше благородие, на своё место, — крикнул Помпей, — или я пристрелю вас сейчас!
Я ушёл в свой угол, как прибитая собака, улёгся на холодный пол и зарыдал.
— Хотите десять тысяч? — прошептал я, рыдая.
Мне было ужасно холодно; я лежал, свернувшись в комок, засунув руки между колен, и рыдал. Я был отвратителен сам себе; я сознавал, что унижаюсь перед своими мучителями и, тем не менее, рыдал. Даже не рыдал, а как-то отрывисто тявкал, как раздавленная колесом собачонка. Сырые стены землянки пронизывали меня могильным холодом. Я коченел, но, тем не менее, если бы мне предложили умирать сейчас или подождать до завтра, я бы выбрал последнее. Я даже умолял бы об этом на коленях. Чисто животное желание — хотя как-нибудь, да жить, держало меня в своих лапах, как отвратительное чудовище. Кроме того, я всё ещё на что-то надеялся. Мне представлялось, что в землянку внезапно может ударить молния, которая убьёт моих мучителей. Я рассчитывал на Божеское вмешательство. Наконец я весь как-то обессилел, изнемог, почувствовал неодолимое равнодушие и пустоту, точно из меня буквально всё вынули. Я впал в обморочное состояние…
Когда я проснулся, моих стражей не было в землянке. Они ушли, оставив мне моё ружьё. Вероятно, они сжалились надо мною, может быть, в ту самую минуту, когда я полунагой тявкал по-собачьи, коченея в сыром углу. А может быть, Помпей и не хотел убивать меня, а только поломался надо мною, показал мне свою власть. Я бросился к ружью и довольно долго простоял на полу, преглупо улыбаясь. Потом я отправился домой в одном белье и с ружьём за плечами. В таком виде нагнал меня на дороге Клеверцев.
Ашметьев замолчал, обводя присутствующих скучающим взором.
— Я считаю себя, — продолжал он, — за порядочного человека, а между тем в ту ночь я был хуже самого гнусного животного. Должно быть, умирать пренеприятно. В тот же год я подал в отставку.
Клеверцев встал с кресла.
— Я встретил Ашметьева, — сказал он, — на заре, в таком именно виде, как он говорит. Кроме того, в его висках я заметил несколько серебряных волос, а его борода была ужасно как всклокочена.
— Ну, положим, моя борода не была всклокочена, — с раздражением заметил Ашметьев.
Клеверцев достал из портсигара свежую папироску.
— А может быть, мне это показалось! — добавил он с покорностью.
Разговор возобновился снова, но уже об охоте. Коноплянников стал откланиваться. Я попросил его подвезти меня домой. Он любезно согласился. Вскоре мы были в поле. Дорога была скользкая, лошади шли, брызгая грязью. С неба падал дождь, холодный и скучный. Ветер монотонно шумел в начинавшей гнить жниве и пронизывал нас затхлой сыростью. В поле было скучно, как в гостях у умирающего.
— А неприятную ночку пережил Ашметьев, — обратился я к Коноплянникову.
— Да, — вздохнул тот, — хотя есть знаете ли, слухи… Одним словом, известно наверное только, то, что Ашметьев действительно как-то вернулся из моего леса на утренней заре и почти неодетый. При этом злые языки утверждают, что он был в гостях у моего лесничего, когда того не было, видите ли, дома. Понимаете ли, у лесничего жена очень ветреная, но, впрочем, прехорошенькая. Лесничий, говорят, неожиданно вернулся домой и немножко потрепал Ашметьева, так что тот оставил на поле брани некоторые принадлежности своего туалета. А, впрочем, кто их знает!