— Какое скотство! Какая обида! Какая горечь! — восклицал он, стискивая кулаки.
В лугах было темно. Бледный серп луны зарылся в тучи, и только расплывчатое серебристое пятно обличало его присутствие на небе. Где-то далеко уныло куковала кукушка. Неясный шёпот стоял в росистой траве, точно сонные травы шептали друг другу о тёмных безднах и светлых высях души человеческой, шептались и содрогались в горьком недоумении.
Суздальцев вернулся в усадьбу на рассвете, бледный, с измученным лицом. Он прошёл к себе в кабинет и написал следующую записку:
«Милый доктор, приезжайте сегодня к утреннему чаю. Ваше присутствие будет необходимо. Ольге Сергеевне скажите, что завернули мимоездом. Ваш Суздальцев».
Эту записку он отправил с кучером к земскому врачу и затем тихонько прошёл в спальню жены.
Ольга Сергеевна лежала в постели, засунув под подушки руки. Её лицо было бледно, губы полураскрыты; порою грудь её нервно приподнималась, и она тревожно вздыхала во сне.
Суздальцев поправил сползшее одеяло и, оглядел жену с сердитым и сосредоточенным видом.
Острая боль пронзала его сердце, и он хмуро думал: «Тебя я прощаю. Да. Что ты? Жалкая шарманка в руках судьбы! Но я не могу и не смею простить его. Я должен мстить ему за тебя, за себя и за всех честных людей!»
Ольга Сергеевна перевернулась на спину и широко раскрыла глаза; но она ещё не проснулась, её глаза ничего не выражали. Игнатий Николаич приподнялся и на цыпочках вышел из спальни. Он прошёл в кабинет и изнеможённо опустился на кушетку.
Уже светало; раннее утра весело глядело в окна кабинета; сад просыпался. Тревожный шёпот ночи сменялся жизнерадостною болтовнёй раннего утра. Суздальцев лежал на кушетке и усталыми глазами смотрел в окно. Он уже не мучился более. В его голове созрело решение.
В восемь часов в кабинет Суздальцева вошёл доктор, хохол Абраменко, румяный и добродушный толстяк. Он поглядел на Суздальцева, покачал головою, посвистал и сказал:
— А паныч сильно занедужил! О-о? Это нехорошо!
Они поздоровались. Абраменко заглянул в глаза Игнатия Николаича.
— Небось инфлюэнца?
— Должно быть. — Игнатий Николаич улыбнулся и добавил:
— Лечить её будем после чая.
Доктор потрепал колено Суздальцева.
— Добре, паныч!
Игнатий Николаич встал с кушетки, посмотрел на себя в зеркало, поправил рукою волосы и пригласил Абраменко в столовую.
Когда они вошли туда, на столе уже кипел самовары Ольга Сергеевна сидела за столом бледная, с покрасневшими глазами; против неё прихлёбывал из стакана чай Тирольский. Ольга Сергеевна поцеловала мужа, поздоровалась с доктором и представила им Тирольского. Сели пить чай. Абраменко поедал лепёшки и шутил. Тирольский рассказывал о Петербурге, а Суздальцев упорно молчал, забывая свой стакан. Порою он исподлобья взглядывал на Тирольского, как бы о чем-то припоминая. Лицо Тирольского казалось ему знакомым. Наконец он вспомнил: в альбоме Ольги Сергеевны есть несколько карточек Тирольского. Ольга Сергеевна украдкой посматривала на мужа. Он сидел бледный, углублённый в самого себя. Его пиджак был испачкан в траве, волосы непричёсаны, под глазами синели круги. Ольга Сергеевна внезапно вспомнила; кажется, сегодня на рассвете она видела во сне мужа, именно, в таком виде; в его глазах стояли слезы и гнев. И ещё какое-то чувство не то сожаления, не то презрения, наполнившее её кошмаром. Она притихла за столом, будто осунулась и погасла.
Чай был допит. Ольга Сергеевна ушла по хозяйству, а Игнатий Николаич пригласил мужчин к себе в кабинет. Он вошёл последним и на ключ запер за собою дверь; доктор с недоумением посмотрел на него. Суздальцев молча подошёл к стене, увешанной разным оружием, и снял с гвоздя казацкую нагайку. Абраменко и Тирольский переглянулись. Они решительно не понимали, что хочет делать с нагайкой Игнатий Николаич. Суздальцев обернулся к ним; он был бледен, как полотно. Он хотел говорить, но сильное волнение сковало его язык. Так прошло несколько минут. Абраменко пытался понять причину странного поведения Суздальцева. Тирольским овладевал безотчётный страх; и доктор и он побледнели.