Тальников въехал на двор, что называется, ни жив ни мёртв. К нему навстречу вышел ночной караульщик, худенький мужичишка, в рваном полушубке. Андрей Егорыч бросил ему поводья, слез с лошади и подозрительно заглянул в его лицо. Караульщик, казалось, заметил, что на Андрее Егорыче не было шляпы, и лукаво улыбался. Тальников постарался напустить на себя некоторую развязность и, расправляя ноги, спросил караульщика:
— А хорошо ли ты караулишь и не храпишь ли ты, милый, по ночам, как повешенный?
Караульщик почесал затылок.
— Это вы насчёт караула? — переспросил тот, впрочем, совершенно весело. — Нет, зачем же храпеть. Храпят ведь это, то есть, которые в грудях с мокротью.
Андрей Егорыч пошёл к крыльцу и буркнул:
— То-то! В грудях с мокротью!
Он остановился и прислушался. В саду кто-то хрюкал, точно стонал. Тальников поморщился и капризно захныкал:
— Послушай, послушай, что это в саду делается? Что это у вас ей Богу за порядки?
Караульщик сконфузился.
— Свинья это, Андрей Егорыч, то есть, супоросная.
— То-то супоросная, а хороши ли поросята-то выйдут? — снова захныкал он сердито и отворил дверь.
— От нас это не зависит; то есть, касательно природы поросят, — между тем отозвался караульщик.
Тальников вошёл в прихожую и разбудил лакея.
Лакей Порфирий с трудом раскрыл глаза, зажёг свечку и посветил барину. Андрей Егорыч злобно покосился на него, направляясь в кабинет-спальню.
— Все-то ты спишь, Порфирий, все-то ты спишь! — ворчал он. — И куда только в тебя это лезет!
— Да поздно, Андрей Егорыч.
— Какое поздно, уже светать начинает!
— Да ты запираешь ли на ночь двери? — добавил он.
— Запираю, Андрей Егорыч.
— Запирай, запирай.
Порфирий вышел из комнаты.
— Да ты и окна запирай, — крикнул ему вслед Андрей Егорыч.
Тальников остался один. Он стал раздеваться, покрякивая и гримасничая, и думал: «И зачем я сказал Порфирию, чтобы он окна запирал? Ещё, пожалуй, подумает, что у меня денег много и приголоушит чем-нибудь ночью. Делаешь чёрт знает что и потом мучаешься; ну зачем я сказал? Нынче верить никому нельзя!»
— Никому нельзя верить, — вслух сказал Андрей Егорыч, — Иван Петрович верил, всем верил, вот и… умер!
Тальникову показалось, что это последнее слово сказал не он, а какой-то посторонний человек где-то между гардин. У него заколотило в виски, и он беспомощно захныкал:
— Порфирий, Порфирий, ах, да что же он не приходит!
Но когда лакей явился, он посмотрел на него с ненавистью.
— Почему же ты мне воды на ночь не ставишь? Каждый день одно и то же, каждый день! — выкрикивал он капризно.
Порфирий принёс воду и вышел. Тальников снова остался один. Он взял стакан, сделал несколько глотков и невольно поморщился.
— Нет, не этого мне надо, совсем не этого, — проговорил он сердито. — Мне надо убедиться, дознаться главное дело, знал ли Иван Петрович, что я с Еленой Павловной?..
Андрей Егорыч сел на кровати и, обхватив руками холодные колени, смотрел в пространство.
— Дознаться главное дело, — прошептал он, — и я дознаюсь, во что бы то ни стало, дознаюсь!
Он погасил свечу и снова лёг в постель, натянув одеяло до шеи. Однако ему не спалось. Его голова трещала, под крышкою черепа словно что-то возилось, постукивая в виски и затылок. Андрей Егорыч припоминал последние дни Ивана Петровича, старался возобновить в памяти все подробности, взвешивал, оценивал их, соображал, кряхтел и возился в кровати и порою шептал отдельные, ничего не значащие сами по себе слова. Тальников прошептал: «Напились чаю, пошли в гостиную…» — и тут внезапно вскрикнул, сел на постели и дрожащей рукой поискал спички. Он с трудом открыл коробочку и зажёг свечку.
— Да, да, да, — шептал он побелевшими губами, — вот именно это было так.
Ему стало холодно, но он не догадывался натянуть на ноги одеяло.
— Да, да, да, — шептал он, — это было так. Мы напились чаю все втроём: я, Елена Павловна и Иван Петрович; потом Иван Петрович отправился в кабинет, а мы с Еленой Павловной пошли в гостиную.
Андрей Егорыч сидел на постели, дрожал в коленях, шептал и слегка жестикулировал.