— Я пойду перед сном погулять в сад. Выходите и вы. Кстати вы прочитаете мне там, помните, то стихотворение Фета, которое вы мне читали на днях. Как это?
Серафима Антоновна пощёлкала белыми пальчиками и прочитала нараспев:
— «Я людям не нужен, и сердце и разум…» Как это там у вас дальше?
Аграмантов сделался пунцовым.
— Я солгал вам, Серафима Антоновна, это стихотворение не Фета, а моё собственное, но только мне стыдно было сознаться, — сказал он, впрочем, не без гордости.
Глаза Дубняковой сделались ещё ласковее.
— Так вы поэт? Вот как!
Она осмотрела юношу с головы до пят и добавила:
— Так вы в сад выйдете?
— Выйду, Серафима Антоновна, только вот…
Серафима Антоновна снова томно вздохнула, а Аграмантов пошёл к себе в комнату. Там он подошёл к столу, опустился на стул и, подперев руками голову, подумал: «Начинается! Я влюблён! Сердце моё переполнено блаженством. Серафима Антоновна ухаживает за мною вот уже другая неделя!»
Аграмантов поправил перед зеркалом галстук и пошёл в сад. Серафима Антоновна была уже там. Она сидела на скамейке ближайшей аллеи, томно вздыхала и думала о молодом человеке, мысленно уже называя его Полем: «Поль очень мил, — думала она, — он такой хорошенький и конфузливый! Все его предшественники были такие мужики, а он милый и образованный. Он даже и галстук со вкусом подвязывает, хотя и не кончил семинарии. Впрочем, он поэт!» Она подняла голову. Павел Никитич подошёл к ней, слегка побледневший. Серафима Антоновна обласкала его глазами.
— Садитесь рядом, — пропела она как ручеёк.
В саду было темно. Соловей пел в кустарнике как бы в изнеможении, точно устал от запаха цветов и вдохновенья. Серафима Антоновна подняла на Аграмантова глаза.
— Продекламируйте ваше стихотворение.
Аграмантов шевельнулся, поправил галстук и начал с чувством:
Аграмантов читал певуче и красиво. Серафима Антоновна вздохнула.
— Замечательно правдиво!
— Замечательно правдиво! И какая масса наблюдательности! — воскликнула она. — Да! «От белых черёмух черёмухой пахнет…» Как это у вас хорошо подмечено! Но только зачем такое уныние — «Я людям не нужен!» Почему? И потом, мужчинам вы, может быть, и не нужны. Но женщинам? Подумали ли вы о них? Зачем же такая безнадёжная грусть?
Аграмантов вздохнул.
— Ах, Серафима Антоновна, как же я могу быть весёлым, если я пессимист? Разве пессимисты когда-нибудь радуются?
Он помолчал, подумал и добавил:
— Разве когда земля погибать будет, так они обрадуются!
Серафима Антоновна грустно покачала головой.
— Ах, скажите, пожалуйста. И давно это с вами случилось?
Аграмантов переспросил:
— Пессимизм-то? С третьего класса училища. Семнадцать лет мне тогда было. А потом и пошло и пошло; дальше больше, дальше больше!
— А теперь вам сколько лет?
— Теперь двадцать два.
Серафима Антоновна сбоку посмотрела на соседа. «Боже мой, как он молод!» — подумала она, вздохнула и прошептала:
— Прочтите ваше стихотворение ещё раз.
Аграмантов откашлялся и начал читать снова.
Но когда он произнёс: «Я людям не нужен», Серафима Антоновна внезапно обхватила его голову руками привлекла молодого человека к себе и прошептала:
— Поль, милый, ты мне нужен! Мне! Любишь ли ты меня?
Павел Никитич вздрогнул. От волос Серафимы Антоновны пахло сильными духами, а её полные руки положительно жгли щеки юноши. В его голове пошёл туман. Он припал к губам Дубняковой и прошептал:
— Люблю, Серафима Антоновна! Давно люблю вас!
Серафима Антоновна положила его голову к себе на грудь.
— Не зови меня Серафимой Антоновной, зови просто Симой.
— Люблю вас, Сима, — прошептал Аграмантов.
— И не вы, а ты, — сказала Серафима Антоновна.
— Люблю тебя, Сима, — поправился Павел Никитич, чувствуя, что его голова качается на высокой груди обольстительной женщины, как челнок на море.