— Душа моя горячей крови просит, как разъярённый зверь! Не потерплю обиды… — сипло вытягивал он из себя.
Мишенька покачал головой.
— Ах, дяденька, дяденька.
Он тронул его за рукав.
— Дяденька, вы не видели, куда тятенька уехал?
Геронтий Иванович перестал жестикулировать.
— Нет, а что?
В его глазах на минуту мелькнуло что-то вроде смысла.
— Так, дяденька. Вам можно сказать по секрету?
— Говори, гонец; я слушаю и в сердце мщенье затаю пока…
Геронтий Иваныч сел на стул с сломанной спинкой.
— С безотраднинскими мужиками несчастье случилось, — начал Мишенька, присаживаясь на кровать, накрытую грязным халатом, и рассказал дяденьке всю историю о крестьянских лошадях.
Геронтий Иваныч расхохотался, забрызгал слюнями и закашлялся.
— О, отпрыск разуваевский, не узнаю тебя в твоих поступках!
Мишенька встал с кровати с досадой и болью на лице.
— Не смейтесь, дяденька, ей Богу мне не до смеху.
Дяденька переменил тон.
— Верю, товарищ! Дай руку мне! Твой тятенька подлец первостатейный! Он три рубля мне в месяц платит на водку, на табак и на одежду, как будто бы артист не может все три рубля в единый миг пропить!
Геронтий Иваныч затряс головою, закашлялся, засмеялся и добавил:
— А я, Мишенька, именно сегодня жалованье-то получил.
Дверь боковушки скрипнула. На пороге показалась Груня; она брякнула бусами, как лошадь сбруей, и сказала:
— Пожалте, Михал Семеныч, вас к себе Семён Иваныч требуют.
Мишенька порывисто поднялся на ноги и побледнел.
— Он сердит? — спросил он тревожно.
— Да как быдто бы не в себе. Они, слышь, безотраднинских лошадей с озимей загнали.
Мишенька вздохнул, почесал затылок, чмокнул губами и вышел из боковушки. В коридорчике его нагнала мать, худенькая и тоненькая старушка в тёмном платье, Пелагея Степановна.
— Мишенька, — подошла она к сыну, — тебя сам зовёт, только ты, голубочек, поласковее будь. А? Будь, родненький, поласковее!
Мишенька сокрушённо махнул рукой.
— Ах, маменька, точно я виноват в чем; тятенька сам не знай чего наделает, а потом мне же достаётся. Препоручил мне хозяйство, а сам во всё вмешивается и шпионит за мной!
Пелагея Степановна замахала руками.
— Тише, родненький, иди с Богом, а я тебе пойду, лепёшек со сметанкой поджарю; мoже, с чайком покушаешь, как от самого вернёшься? Покушаешь, родненький?
Мишенька махнул рукою.
— Какой тут чай!
Он вошёл в кабинет к отцу. Отец-Разуваев сидел за столом и щёлкал на счетах.
— 152 головы в округе, ну, хоть по рублю двадцати, итого 182 рубля 40 копеек, — говорил он, сводя итог.
При входе сына отец приподнял голову. Это был крепкий старик в длиннополом сюртуке и сапогах бутылками, с строгим лицом и длинною бородой. Он насмешливо кивнул седою головой.
— Покорно вас благодарим, сыночек; ловко вы наши антиресы блюдёте. Мерси вам большое!
Глаза старика язвительно сверкнули.
— Еду я полем, — продолжал он, — и вижу: весь безотраднинский табун на наших озимях нагуливается. Ловко вы, сыночек, дела обделываете! С этаким сыночком и по миру как раз пойдёшь! По миру с сумою под ручку с нуждою! — воскликнул он насмешливо.
Старик глядел на сына пристально и сурово, и сыну казались глаза отца похожими на костяшки счёт.
Мишенька, потупив глаза, молча стоял у притолоки, но при последних словах отца он вспыхнул.
— Не говорите, тятенька, зрятины, — выговорил он, — со мной вы по миру не пойдёте. Вон Гриша Колотилов с цыганками в один присест по тысячи монет прохвачивает, а я даже не знаю, каким настоящие цыганки и мылом-то умываются! А вы, вы не с того конца на дело глядите.
Старик шевельнулся, но Мишенька продолжал, бледнея.
— Я, тятенька, на себя гроша медного не трачу, и если не загнал безотраднинских лошадей, так только потому, что мужиков пожалел! Да-с, пожалел! И я думал, что хозяйничать, тятенька, тоже с крестом на шее надо. Деньгу, тятенька, не из мужика, а из земли вышибать надо, а из мужика по нонешним временам много не вышибешь. Да-с, не вышибешь! 180 целковых нас, тятенька, не обогатят, а с мужиков последнюю шкуру драть довольно совестно! И даже стыдно, если хотите!