- Бурмурмулида – в президенты! Гип-гип ура! Кто не скачет, тот москаль! Да здравствует Великий Жрец Бурмурмулид!
Бурмурмулид напрягся, но на попятный пойти - свои же на части порвут. Морду лица решительную скроил, на алтарь возлег, и ацетал его – ням!
Тишина гробовая…
А я голографическое объемное кино через браслетик вокруг себя спроецировал. Будто меня, Джопырдзедза, страшной силой заколбасило, заплющило и наизнанку вывернуло, а сверху в куполе дырка образовалась, из которой на меня столб света обрушился и всмятку расплескал – это я на месте, где стоял, выпустил антрацитовую экскабысдошкину субстанцию, а сам невидимкой по лучу вознесся. «Штирлиц», из разновременья уже в одно целое сдвоенный, – за мной. Вместе с Аэлитой, укутанной силовым полем шпиеныша. Я их посреди полюбившейся мне агрокультуры оставил, а сам – обратно.
Неогвиры по моей просьбе потолок Гнобилища полностью аннигилировали, и я, на самом деле на краешек стены невидимым усевшись и вниз ножки невидимые свесив, с помощью браслетика на фоне неба гигантскую морду ракшаса (статуй которого в Кунсткамере, когда на зимних каникулах в Питер ездили, видел) сыллюзировал и такую, блин, явил мирским обывателям божественность, перед которой мой прежний Джопырдзедзов образ жалкой пародией смотрелся:
- Покайтесь, отступники!!! Разве не поняли вы, несчастные, что под чары лукавого Луклыгорпа Черного попали, цвет жречества понапрасну погубили и себя тем не спасли? А про доблестного Бурмурмулида – и говорить нечего! Сказано же было: не сотвори себе кумира, а вы столько лет Мамоне нечестивой поклонялись! – и из пылающей руки, словно прожекторным лучом, булыган с ацеталом освещаю. И рядышком - голограмму себя, который в гриме барона Субботы.
Никакой логики в сказанном (если жрецы – праведники, то с какого бодуна, спрашивается, Мамона нечестивой стала?), но от перемены декораций почти рехнутые стражи снова на колени попадали и завыли, изображая раскаяние.
Я демонстративно в светящиеся ладошки (иллюзорные, понятно, но суперски натурально выглядящие и величиной – с автобус) голограмму гаитянского божка - якобы все, что от Лжеджопырдзедза осталось, собрал, в комочек «умял» и в «черный порошок растер».
Пора настала и «штозабяку-в-алтаре» как того мавра уходить. И так уходить, чтобы ни одной закорпускулированной споры на развод не сталось. Попросил Неогвиров кусочек солнечной плазмы оторвать и упаковать в шарик величиной с грецкий орех. Ну, а оторванное и упакованное Неогвиры в изголовье алтаря телепортировали, отросток пиявки ацетальей подтянули, та шарик с привычным хлюпом всосала и…
Грохнуло классно! Алтарь на четыре части разломило, расплавило в ромашкоподобную лепешку на земле, и ацеталье нутро промеж окалин расплескалось, как цыпленок в эмбриональной стадии из протухшего яйца.
Зрелище, между нами, девочками… Я не только отвернулся, но и зажмурился. Не глядя, в сторону штозабячьих ошметков еще один шарик раскаленной плазмы организовал, абы наверняка…
Вот какой я любитель, оказывается, ацеталов поджаривать!
После, проконсультировавшись с Неогвирами и Камагулонисом, не осталось ли чего живучего от твари ацетальей, повелел Стражам добровольно от статуса эсэсовцев отречься. Под страхом неминучей и злой смерти за противное:
- Быть сему месту пусту! И ныне, и во веки веков! А вам же, грешники, цвет жречества понапрасну изничтожившие, надлежит форму позорную снять и дальше жить, добрыми делами вину искупая! Безд-возд-мезд-но! А кто не спрячется – я не виноват: вам и без меня секир-сектым сделают. Поняли, уроды?
И ручонки по сторонам расщеперив, «в небо вознесся», ракшасовой мордой лица в перспективе уменьшившись. Красиво смотрелось, божественно… Самолично зрелищчем наслаждался со стороны - посреди поля, где Аэлиту оставил. Аэлита как раз из ступора вышла («Штирлиц» посодействовал – он у нас тот еще реаниматор) и тоже залюбовалась зрелищчем широко раскрытыми глазами, в которых зрачки ромбиками - во всю радужную. Практически голая, между прочим, чего еще не осознала.