Жрецами в гордыне преподлой сокрытую, -
Ту, что поведает вам сам Луклыгорп лукавый,
Коего вы триста лет ублажали и тешили,
Имя Прогылкула упоминаючи всуе лишь!
Те же уроды, какие Дзррыппнуллю предалися
Волей Прогылкула были мною, Луклыгорпом, скушаны,
И потому им Прогылкула правду великую,
Мною, Лукрыгорпом, вам изреченную,
Нечем выслушивать будет и незачем!
Жертвы кровавые на алтаре из зарезанных девственниц –
То нарушенье заветов Прогылкула Светлого!
Кровь – это то, что лишь Черные Боги приветствуют,
То, что им силы дает в битве Вечной с Прогылкулом выстоять,
Волю его нарушая своим своеволием!
Ныне ж свершилось пророчество мрачное:
Слаб стал Прогылкул и плачет в великом отчаянье,
Видя погрязший в тенетах Луклыгорпа Мир
И понимая свое предо мною бессилие!
Ныне моя власть и воля над вами исполнятся,
Кланяйтесь низко мне, твари, и чествуйте
Каждое утро заместо молитвы трехкратным лобзанием
Голиров – там и чуть ниже, где хвост начинается!
Здесь у меня – а кто еще не догадался, что Врун морды корчил, звуки лишь артикулируя? – фонтан иссяк и, ничтоже сумняшесь, я на вольный пересказ впополам с цитированием классики перешел, наклонив морду Вруна над несостоявшимися жертвами:
Будет отныне и так: новорожденных первенцев
Вы принесете сюда не позднее трех дней от рождения:
Мигом я их проглочу, а иначе и вас не помилую!
У кого идеи есть, как иначе цивилизационный вывих на Мире можно было вправить? Без нагнетания религиозной неврастении? Мне же приходилось почти на бегу импровизировать. И не просто импровизировать, а под задуманный на Камагулоне финишный аккорд подгонять. Ну, и радикальнее всего результат – увы! – когда клин клином…
В общем, шороху навел и напугал до посинения. У нескольких девчонок с тонкой душевной организацией и богатой фантазией истерика началась, у работяг с мокрыми спинами скулы закаменели и кулаки до побеления костяшек в суставах сжались.
И тут я вперед вышел – вся такая красивая, решительная смелая! (Специально Неовирам установку дал меня с поправкой на мирские стандарты местной Мэрилин Монро представить. С поддувом снизу, разумеется.) В одеждах белых, на ветру развевающихся, со взором ромбовидных глаз полыхающим. Заговорил голосом звонким, решительным:
- А не бывать по-твоему, чудище-уёжище поганое! Ишь что удумал, супостат! Волею пославшего мя Прогылкула Необъятного, творца всего сущего – да не оскудеет милость его! – и по дозволению-прихоти Степуангуля Камагулонского – да сбудется желание его в Автодорожный Вуз поступить! - приказываю тебе: «Изыди, мерзкий Луклыгорп!
Врун, то есть «мерзкий Луклыгорп», посмотрел на меня-Рангулу, как в лучших традициях жанра полагается, с кривой ухмылочкой и ответил, естественно, предсказуемо:
- Это пынгурсул пищит? Проглочу – и не замечу!
- Не по времени ты, чудище-уёжище, куражишься! Не хвались, на рать идучи, а хвались, с рати ходючи! Да и «с рати» для похвальбы не повод: людей постеснялся бы!
И руками Рангулы чудищу-уёжищу колечко, из пальцев сложенное, показываю. Такой жест у них, мирских, очень обидным и оскорбительным считается. Даже представить боюсь, что он, жест этот, у мирских означает.
Взбеленился Врун-Луклыгорп, зарычал с грохотом и троекратным эхом:
- Да как ты смеешь, насекомое, супротив меня, Всесильного Луклыгорпа, слово молвить и ондурмакрыч мне предерзко показывать?!!
- Смею! Ибо я – Рангула Прекрасная! И трижды тридцать три раза именем Бесконечного Прогылкула и волею Степуангуля Камагулонского заклинаю: изыди, тварь дрожащая! Ибо ненавистью дух твой питаем и отныне на Мире тебе места нет, потому как с сего дня миряне любви поклонятся, светом жертвенным двух влюбленных сердец вдохновленные! - и со словами этими «Рангула» (вовремя я Алексея Максимовича вспомнил, вовремя – и к месту) «распластала на груди своей одеяния – одним движением (и очень, надо полагать, по мирским меркам, эротично распластала), - сердце пылающее из груди разверстой вырвала». – Здесь ли ты, возлюбленный мой Дрыгуанкуль Смелый?
- Я здесь, возлюбленная моя Рангула Прекрасная! - среди голоспинных зрителей-работяг голографический Дрыгуанкуль нарисовался, славный охотник на щадуарфылов и курмангарчана восьмивесельного капитан, и рядом со мною, под среднюю дочь старшего на городскими гончарами и жестянщиками мангыла Эшагура, замаскированным, встал. Обнялся я с голограммой в позе горделивой, Мухинскую «Рабочего и колхозницу» напоминающей, и голосом Дрыгуанкуля от его же лица начатую фразу пафосно закончил: - И даже смерть не разлучит нас! - после чего у Дрыгуанкуля его руками «пылающее сердце» из груди вырвал и с Рангулиным, как серп с молотом на упомянутой выше скульптуре, соединил.