Она села как подкошенная. Чуть не плача.
— Тебе что, плохо? — спросил он.
Она затрясла головой, еще не совладав с подступающими слезами.
— А что с тобой?
Она опять мотнула головой, и он сел рядом и стал что-то говорить. Слова долетали до нее, но она не давала себе труда вслушаться. Долго — пока не освоилась с этим новым положением вещей. И только тогда сосредоточилась, вслушалась.
— Так что ясно одно, — говорил он. — Необходимо завести экономку.
Она глядела на свои руки, сложенные на коленях, на свои крупные руки.
— И взять надо, я считаю, кого-нибудь помоложе, поскольку работа будет не из легких. По дому уйма дела — впрочем, это и так видно из моих слов.
«Я же не слушала», — молча возразила она.
Он ждал, пока она что-нибудь скажет.
— Зачем вы мне это говорите?
— Может быть, сама надумаешь — место свободно.
Она подняла руки с колен ладонями вверх, вытянула пальцы.
— Я и так собиралась отсюда уходить, — сказала она. — Давно уже собиралась.
Этой весной. Минувшей весной. В тот день, когда нашла рощу хурмы и увидела ушастого окуня в ручье, у которого нет дна…
— Я знала, что уйду.
— А что родители скажут?
— У меня родителей нет.
— И даже матери? — Он недоверчиво нахмурился.
— Она ушла.
— Давно?
— Пошла искать отца и не вернулась.
Он усмехнулся.
— Бывает и такое, слыхал.
— Мой отец был белый.
Уильям Хауленд запнулся. Нет, все-таки надо было что-то сказать.
— Это для меня все равно.
— Мне не у кого отпрашиваться. У деда — так он будет только рад, в доме станет свободней.
Уильям потер лицо, чувствуя страшную усталость, слыша, как шуршит в утренней тишине его отросшая щетина.
— Раз это Новая церковь, мне еще миль двадцать пять пилить.
Он встал, и сразу она сделалась гораздо меньше и почти хрупкой. Она не подняла головы и не взглянула на него, как, вероятно, сделала бы белая женщина. Она вообще держалась совсем не как белая. А что у нее белый отец, он не поверил, — с эдакой-то кожей. Многие девчонки так говорят, и пускай, если это им в утешение.
— Послушай-ка, — сказал он. — Сходи домой, поговори со своими, скажи, куда поступаешь работать, а после, если не передумаешь, приходи ко мне.
Как это у нее получается: при таком росте — и столько изящества, когда она сидит? И тут он увидел, что она не сидит, а словно бы вырастает из земли. Что ее вес и стать — там, в земле. А сама она легонько держится на поверхности.
— Так и сделаем, — сказал он, больше для того, чтобы услышать звук собственного голоса и подавить новое, глубокое чувство, начинавшее его тревожить, напряжение мускулов, о каком он давно забыл. — Я вовсе не требую, чтобы ты снялась с места и примчалась сломя голову. Как-никак это для тебя неожиданность.
— Нет, — сказала она.
— Не так-то часто к тебе выходят из лесу люди и предлагают работу.
— Для меня тут неожиданности нет, — спокойно сказала она своим легким ровным голосом, который так трудно было запомнить. — Меня ничто не может удивить, ведь мне заранее известно, что случится.
Он коротко рассмеялся и, нагнувшись, коснулся пальцами ее макушки. Она по-прежнему не подняла глаз.
Уильям зашагал прочь и все время чувствовал на себе ее взгляд, пока шел по берегу ручья туда, где оставил свой дробовик и плащ, и дальше, пока не скрылся в лесу.
Маргарет все сидела, глядя, как ползают по влажному белью осы.
— Я так и знала, что вы придете, — сказала она ему вслед.
Не знала только, какое ты примешь обличье. Возможно, к тому и петух мне привиделся, и та вчерашняя тень в ветках гикори иссиня-белая и с музыкой наподобие старинной арфы. Они говорили: «Жди, что-то должно случиться». Говорили, а я не понимала, лишь чуяла одно: надвигается…
Она взглянула сквозь лапы сосен вверх, на солнце. Оно было почти на том же месте. Прошло каких-нибудь полчаса. Или, может быть, солнце остановилось… Нет, решила она, для меня оно останавливаться не станет. Для царей — да, но не для меня… Оно просто показывает время. И времени прошло не очень много.
Маргарет встала, взяла под мышку выстиранное белье и пошла домой. Дорогой зорко смотрела по сторонам, вглядываясь в узоры света и теней, под темный навес деревьев на склонах — никаких звуков, ни единого движения. Ничто не преследовало ее. Видения являлись, чтобы сказать ей что-то, а теперь в этом не было надобности. Им больше нечего ей сказать.
Она молча покивала головой. Немного спустя принялась насвистывать. Следить и прислушиваться было уже не нужно.
В тот же день она собрала вещи. Взяла нарядный передник, доставшийся ей от матери, и увязала в него все свои пожитки: два гребня — красный и черный, с частыми зубьями; индейский амулет — мешочек из змеиной кожи, который она ни разу не осмелилась открыть; два счастливых наконечника для стрел; камешек с дыркой посередине — тоже счастливый. Туда же положила свою единственную пару туфель и хорошее платье, шелковое, зеленое.