Она шила — не очень-то искусно, заметил Уильям. Ему доводилось видеть, как бойко орудует иглой его сестра — быстро, ловко, уверенно. Маргарет шила медленно, вытягивая нитку во всю длину после каждого стежка.
«Не умеет», — подумал он. Да и откуда ей было научиться в Новой церкви — ни досуга, ни возможности…
Склоненная голова, медлительное, неумелое шитье — у него перехватило дыхание, защемило сердце: вид бедности всегда причинял ему боль.
«Если захочет выучиться, — сказал он себе, — достану ей кого-нибудь в учителя. Если только захочет…»
Он вошел в дом. На скрип двери она неторопливо повернула голову.
— Ничего, это я, — сказал он. — Ты шей.
Она сложила руки поверх ткани. Уильям взглянул. Где-то он уже видел эту материю в цветочек… Ну да. Ее купила сестра на занавески для верхнего коридора. Должно быть, это остаток.
Она продолжала молчать, и он спросил:
— Занавески делаешь?
— Нет, — сказала она. — Нет.
— Если хочешь поучиться шить, я тебе найду кого-нибудь.
— Мне бабушка показывала, — сказала она негромко, голосом легким и сухим. — Я справлюсь, только нужно вспомнить, как она учила.
Всегда ее голос, как дым, таял в воздухе. Ему стало неловко.
— Ну гляди, как хочешь.
Он лег в постель. И лишь ноющие от усталости мускулы подтолкнули его навстречу сну. Так хотелось лежать и слушать. Увериться, что она кончила работать и невредимо дошла из кухни до своей кровати.
Было воскресенье — сквозь его ясное тепло, в желтом солнце, в резкой синеве неба ощущалось приближение зимы. Поля обезлюдели, проселочная дорога тоже. Рано утром притащилась, Рамона, сварила обед и отставила на край плиты. Она была последней — больше никто не проходил мимо. Воскресенья, они всегда бывали такие пустынные. Ни души не увидишь. Одни — люди благочестивые — сходили в церковь и теперь сидели дома, отдыхали после обильного воскресного обеда. Сидели на солнечном крылечке в больших камышовых качалках, тихонько покачиваясь, чтобы умялось в набитом животе, а на полу под боком стоял высокий стакан виски с содовой, запотевший от кусочков льда.
А другие — что ж: кто еще не вернулся с субботней охоты, слонялся по лесу, грелся у костра, попивая прямо из кувшина кукурузную водку. А кто рыбачил, дремал в ивняке над своими удочками.
Уильям Хауленд со стаканом разбавленного виски сидел в одиночестве на веранде и чинил постромки. Покончив с этим, достал ветошь и щетки, вынес свои ружья, разобрал их, тщательно вычистил. Снял с кухонной стены даже длинноствольную винтовку — когда-то она принадлежала его прапрадеду, с нею за спиной он и перекочевал сюда с холмов Теннесси. Уильям Хауленд всегда содержал ее в готовности, смазывал, чистил до блеска. Стрелять, правда, не решался. Пуль таких не было, и не было твердой уверенности насчет заряда; к тому же нельзя было поручиться, что старый ствол вообще не разнесет при выстреле. Но винтовку все равно содержал в чистоте.
Когда и с оружием было покончено, настало время — как и во всякое другое воскресенье — идти доить коров. В коровнике оставался один Оливер Брендон — больше по воскресеньям никого не было: Уильям помогал ему, если никуда не собирался к ужину. Он делал это с охотой, даже в разгар лета, когда доили по три раза в день. Он любил запах коровьего бока, прижавшегося к его щеке. Любил чувствовать под ладонью соски, чувствовать, как пульсирует под пальцами молоко; ему нравилось ощущение, что руки живут своей жизнью, обособленно от тела. После коровника он собирал себе на кухне ужинать, расхаживая от плиты к столу, рыская по буфетам.
В то воскресенье на верхней полке глубокого стенного шкафа он обнаружил мышиный выводок в большой фарфоровой суповой миске. (Он хорошо помнил эту миску, хотя ее подавали на стол еще при жизни его матери, да и тогда лишь в редких случаях. Это была супница от Лоустофтского сервиза, привезенного в дом его бабкой-француженкой.) Уильям прихлопнул супницу крышкой, вынес вместе с содержимым на задний двор и там выкинул мышей наружу. Возвращаясь в дом, услыхал свистящий шелест совиных крыльев, рассекающих воздух, и удовлетворенно кивнул. Он терпеть не мог, когда в доме заводились грызуны или паразиты. Придется поговорить с Рамоной. Совсем что-то распустилась.
Он пошел в гостиную и при свете лампы на гибкой ножке принялся за газеты и журналы; на неделе ему было не до чтения, слишком уставал. Бутылку по-прежнему держал под рукой и к тому времени, как настала пора идти спать, захмелел — так бывало каждое воскресенье. Понемногу он прикладывался к рюмке с самого утра.