Мне же казалось, что не так уж важно, где будешь лежать, когда умрешь. Места везде хватает, а в остальном — какая разница. Я бы и вслух это сказала, только меня никто не спрашивал. При виде меня, о чем бы ни шел разговор, все обязательно замолкали и на лицах появлялось тошное соболезнующее выражение.
— Бедная девочка, — говорили они.
Сначала, когда я только узнала, услышала по телефону, у меня где-то под ложечкой сжался твердый комок страха и два-три дня не рассасывался; мне было тоскливо и муторно. Но это продолжалось недолго. С тех пор как мы сюда переехали, я не так уж много виделась с мамой: она даже пока жила дома вместе с нами, больше полеживала или сидела с книгой в беседке. За нами смотрела Маргарет. И именно по Маргарет я скучала, когда они уехали. Но это тоже прошло. В конце концов их ведь не было целый год, а год для ребенка срок большой. Сперва скучаешь, думаешь: что-то с ними там, и тебе плохо — очень плохо. Потом становится легче, а там и вообще проходит.
Деда и Маргарет я встречала на вокзале, и мы вместе уехали домой. Мы сели на веранде, а Маргарет пошла наводить порядок в доме. У деда было утомленное лицо, он очень похудел. На шее проступили жилы. Мы посидели молча, наблюдая за большим черно-желтым пауком с толстыми мохнатыми лапками.
— Я не повез ее домой, — сказал дед, как будто я сама не знала. — Как-то рука не поднялась.
Каждый год примерно в это время у нас появлялись два паука. Они жили всегда на одном и том же кусте с желтыми цветами — крупные, жирные твари.
Заметил их дед.
— Приходят в свой час, — сказал он. — И всё так.
Я вспомнила одно место из Библии, которое тетя Бетси дала мне прочесть в день, когда мы узнали, что мама умерла. Что дни человека, как трава — пройдет ветер, и нет его; я в точности не запомнила.
— Здешним это придется не по вкусу, — сказал он. — Будут болтать, как всегда. Чесать языки про Хаулендов для них уже лет сто первое удовольствие. Развлечение лучше карт, даже для самых набожных…
Я подняла с пола веранды камушек, запустила им в паука. И попала: паук свалился на землю и исчез.
— Это получилось вот как, — сказал дед, словно ничего не замечая. — Она так ненавидела переезды, так устала за дорогу туда, что у меня не хватило духу везти ее обратно. Когда человек что-то терпеть не может при жизни, ему это и после смерти должно быть неприятно.
Паук снова взобрался на куст. Я опять потянулась было за камушком, но сердито одернула себя: сиди тихо.
— Я и рассудил — земля везде одинакова, и раз она так ненавидела ездить…
Его голос замер, и через минуту он встал и пошел в дом.
— Теперь можно пульнуть в паука, — разрешила я себе.
Тем дело и кончилось. Я опять жила на ферме, и моя связь с городом оборвалась. Никаких пересудов я не слыхала. Не от кого было. Но судачить-то судачили, не сомневаюсь. Это у здешних в крови.
Отошла поминальная служба. Дед пожертвовал городской методистской церкви витраж для окна с надписью: «В память об Абигейл Хауленд Мейсон».
Этого тоже кое-кто не одобрил — дескать, с цветными стеклами церковь стала слишком похожа на католический храм. Возможно, так считали все, но одно дело считать, а другое — высказать вслух, при том что самые богатые вклады всегда поступали от Уилла Хауленда.
На изготовление витража ушел год. К этому времени мамина смерть отодвинулась так далеко в прошлое, что никто уже особенно не горевал. Мне даже нравилось ходить в церковь, потому что это случалось довольно редко. После поминальной службы тетя Энни (она специально ради этого приехала из Атланты) устроила большой званый ужин. Спиртного, как водится, было море разливанное; иные из мужчин упились до бесчувствия и валялись прямо на траве, иные из дам удалились в комнаты, чтобы впасть в бесчувствие более пристойно. Юнцы затеяли на дороге к мельнице гонки, поразбивали машины и были доставлены в окружную больницу (доктор Армстронг был в числе упившихся), чтобы их там починили и заштопали.
Тем и завершилась жизнь моей мамы: могилой в Нью-Мехико и окном из цветного стекла в методистской церкви Мэдисон-Сити.
Той осенью уехала учиться старшая дочь Маргарет, Нина. С деньгами стало теперь гораздо легче, так что ее отправили в шикарную женскую школу в Вермонте (со временем она стала чемпионкой школы по фигурному катанию, хотя, пока не уехала на Север, в жизни не бывала на катке). Она писала чаще, чем Роберт, и присылала фотографии. Но никогда больше не виделась со своей матерью. И писем от нее не получала. На письма Нины, как и на письма Роберта, отвечал дед, и, хоть он, разумеется, сообщал им, как поживает их мать, все было так, словно она умерла или находится где-то за миллионы миль. Теперь он ездил и к Роберту, и к Нине — по два раза в год. Маргарет не ездила никогда.