— Я не скучаю, — сказала я.
— Разве? — Он взял вечернюю газету и пробежал ее глазами. — Я полагал, что в этом дело.
Он знал. Вот что всегда меня поражало — как он много знает, как много замечает при этой своей отсутствующей мине занятого человека…
Разумеется, он окончил колледж, и с наивысшими отличиями, но тут возникло нечто непредвиденное — война в Корее. Поскольку он оставался офицером запаса, его немедленно призвали. Он был в отчаянии, бушевал от бессильной ярости. Бледное как мел лицо покрылось красными пятнами, и он вывернул с мясом ручку у мягкого кресла в гостиной. Я только сидела со своим животом и хлопала глазами, глядя, как он разносит в щепки кресло.
— Два года в Германии! — кричал он. — Какого дьявола они других не берут? Пускай бы тоже узнали, сладко ли коченеть в грязи.
Он еще много что говорил и не спал две ночи, и едва попрощался со мной, когда наконец пришло время уезжать. Но все обернулось далеко не так страшно — вовсе нет. Впрочем, для него редко что оборачивалось неудачей. Он легко приспосабливался. Что бы ни стряслось, всегда умел воспользоваться обстоятельствами с выгодой для себя. Так случилось и с его службой во время корейской войны. Он был направлен в Вашингтон и три года просидел в сумрачных и унылых интендантских казармах. Но он и повидал кое-что в Вашингтоне, и это пришлось ему по вкусу. Он увидел такой размах, такие горизонты, какие не снились его засевшему в Государстве Толливер семейству. И еще он увидел, где его место.
Он сказал мне об этом перед самым отходом поезда, которым я уезжала домой. Вашингтон был переполнен народом, больницы битком набиты, и вообще все было мерзко. Я ехала рожать к деду. По дороге на вокзал Джон рассказал мне, чего он хочет и как намерен действовать. Первый этап — губернатор штата, конечная цель — сенатор.
— На президента не потяну. — Он любовно погладил меня по тугому животу. — Штат маловат, да и южанину в любом случае путь заказан… Кстати, все забываю тебе сказать, я перед отъездом вступил в Совет белых граждан и в Клан.
— О Господи, — сказала я. — Только этого не хватало.
— Твой дед тоже состоял в Клане.
— Тогда было иначе.
— И судья Блэк.
— Но ведь больше не состоит.
— Милая, когда я добьюсь такого положения, как у него, я тоже уйду.
Итак, в ясные, морозные дни ранней зимы я возвратилась к деду. По утрам сидела на солнышке на заднем крыльце, после обеда — на веранде, болтая с теми, кто приходил меня проведать. А приходили многие: днем — дамы, по вечерам — супружеские пары. По тому, как они осведомлялись о моем муже, было ясно, что Джон произвел на них впечатление.
Однажды вечером дед спросил:
— Он что, намерен заняться политикой?
— Да.
Он усмехнулся.
— Слишком много развелось стариков среди политиков штата. Прямо оскомину набили эти потасканные рожи. Как видно, мы вполне созрели для бравого молодого воина только что с поля брани. Значит, переберешься в губернаторский особняк — насколько я понимаю, он именно туда метит.
— Да, подумывает.
— Что ж, отчего бы и нет.
— Он тебе по-прежнему не нравится, дед?
— Я не слишком обожаю политику, внучка, и никогда не обожал… Ну а тебе он по-прежнему нравится?
И я сказала ему правду.
— Не так, как раньше. Но я его люблю.
— Немаловажное обстоятельство, — сказал дед.
Как-то холодным декабрьским утром, когда на перилах крыльца сверкали мириады морозных блесток и небо сияло жесткой зимней голубизной, я села завтракать. Вдруг ни с того ни с сего из меня по ногам, сквозь халат хлынула, собираясь лужей на полу, зеленоватая с аммиачным запахом вода.
Отяжелевшая, вялая, я тупо уставилась на нее. Какой противный запах. Какая она гадкая. Я все глядела, наморщив губы и почти не замечая, что Маргарет мгновенно вскочила и торопливо набирает номер на диске стенного телефона. Когда раздались гудки, она оглянулась на меня.
— Чувствуешь что-нибудь?
Я покачала головой.
— Кому ты звонишь?
— На скотный двор. Он там.
Деду, конечно. Она никогда не называла его по имени. Во всяком случае, при мне.
Никто не отвечал. Маргарет довольно долго слушала гудки, потом позвонила городскому врачу Гарри Армстронгу. Его не было, и она попросила передать, кто звонил. Она вышла на крыльцо и постояла, вглядываясь во все стороны, но на выметенной зимою усадьбе было пусто. Она вернулась назад, неся на своем платье резкое дыхание холодного ветра.
— А сейчас что-нибудь чувствуешь?
— Как-то не по себе. — На меня вдруг напала сонливость, стало трудно ворочать языком.