— Джон, имей совесть, — сказала я. — Ну что ты знаешь о сибирской язве?
Он обнажил зубы в сверкающей радужной улыбке; мне начинало казаться, что она специально рассчитана на объектив фотокамеры.
— Спрашивал у твоего деда вчера за обедом, — сказал он. — Возбудитель — бацилла, живет в земле, стадии споры — до тридцати лет… Все, больше мне не требуется…
— Лихо.
— Я им делаю сообщение не о сибирской язве, душенька. Я делаю сообщение о Джоне Толливере.
По адвокатской части он тоже на редкость преуспевал, умел найти подход к каждому судье и присяжному в штате. Правда, он занимал выгодное положение. Он был Толливер, и это означало, что во всей северной части штата он мог запросто бывать практически в каждом доме. Он женился на урожденной Хауленд и, значит, по сути дела, состоял в родстве со всей центральной частью штата. Оставалось не то три, не то четыре округа на юге, но в них он не был заинтересован. Больше того, как правило, даже отказывался ездить туда выступать, отговариваясь тем, что якобы к нему враждебно настроено тамошнее католическое большинство. Насколько это утверждение соответствовало действительности, судить не берусь. Знаю только, что он часто пускал его в ход, чтобы привлечь на свою сторону многих и многих протестантов, которые в ином случае его бы не поддержали.
Я сидела в своем доме в Мэдисон-Сити и наблюдала.
Дом у нас был новый, мы построили его сами. Джон сначала хотел подыскать что-нибудь среди старых домов (их тогда сколько угодно пустовало в городе).
— Для престижа мне лучше бы жить в старом, — говорил он. — Солидно, нечто вроде шерстяного костюма в летнюю пору.
— Я хочу новый дом, — сказала я несмело, потому что стоило мне вступить с ним в спор, как я обязательно оставалась побежденной. И чтобы не дать ему себя отговорить, прибавила то, чего еще не решалась сказать никогда: — В конце концов, это мои деньги.
Ужасно трудно определить, какое выражение появилось в ту секунду на его лице. Не гнев, не обида. Не знаю что. Возможно, просто удивление.
— И вообще, — поспешно прибавила я в страхе, что хватила через край, — на свете есть один только старый дом, где я хотела бы жить. Дом деда.
Он опять сверкнул своей ослепительной улыбкой.
— Еще бы — когда он достанется тебе в наследство. Вложить немного денег, будет не дом, а загляденье.
— Хорошо, — сказала я, хотя у самой екнуло под ложечкой: распоряжаться вот так имуществом человека, когда он еще жив…
Я построила дом — новенький, точно с картинки, и мои девочки спали в новеньких, точно с картинки, нарядных спальнях. Город жужжал, как потревоженный улей, когда я выписала из Мобила специалиста для отделки кухни и ванных. В главной ванной комнате была утопленная в пол ванна и внутренний дворик с солярием. Кухня — целиком из журнала «Дом и сад»; все по последней моде, все новинки и усовершенствования, какие только есть на свете. Что по этому поводу думали в городе, я узнала от Маргарет. Прошло не больше недели с тех пор, как мы въехали; она привезла несколько штук перепелов от деда. Уперев руки в полнеющие бока, оглядела кухню, поджала губы и ничего не сказала.
— Нравится?
— Завидная кухонька для черной стряпухи.
Она сказала это ровным, обыденным тоном. Возможно, с иронией. Возможно, без всякой задней мысли. Возможно, это был голос отцовской крови.
Я никогда не знала, серьезно она говорит или с насмешкой. Подозреваю, что она к тому и стремилась.
А может быть, ей уже попадались на глаза некоторые высказывания в газетах: с недавних пор на страницах местной печати то и дело появлялось имя Джона. Сама я впервые увидела его в маленькой вырезке из газеты, выходящей в Атланте, ее прислала мне моя родственница Клара Худ. (В девичестве Клара Бэннистер из Мэдисон-Сити. Она вышла замуж за молодого священника-методиста по имени Сэмюел Худ и переехала жить в Атланту. Ее рыжеватый, некрасивый муж был человек весьма убежденный, благочестивый и рьяно защищал права негритянского народа. Познакомясь с ним, Клара Бэннистер, воспитанная в духе Совета белых граждан, начисто отреклась от своих прежних взглядов и заделалась, помимо всего прочего, членом Национальной ассоциации содействия прогрессу цветного населения. Даже ее далекая от жизни недотепа-маменька и та пришла в ужас. Дед находил все это крайне забавным.) Вырезка представляла собой интервью с Джоном. Откуда-то с последней страницы, не очень длинное и не особенно интересное. Полно простецких задушевных фраз: рад случаю побывать в Атланте, повидаться с родней супруги; всякий приезд в ваш город — большое удовольствие, и тому подобное. Заключительные слова врезались мне в память: «Мистер Толливер — многообещающий молодой адвокат, его считают на Юге гордостью и надеждой сторонников сегрегации».