Сергеев взглянул на часы: половина восьмого — значит, сражение тянется полтора часа. «Решительный», наверное, уже добрался до Порт-Артура и доложил адмиралу Макарову, что происходит в море. Вероятно, Макаров уже выводит эскадру. Необходимо продержаться до ее появления.
Потеря крови обессиливала Сергеева, мысли его обрывались и путались, пока их вдруг не заслонила одна, простая и страшная: он уже не мог командовать «Стерегущим». Это потрясло его больше, чем все случившееся с ним за последние четверть часа. Теперь ему казалось, что боль, рвавшая его тело, происходит не от полученных ран, а именно оттого, что он лишился возможности выполнить до конца лежавшие на нем командирские обязанности.
Он долго не мог решиться приказать Головизнину остаться на мостике и руководить боем. Когда он, наконец, сказал:
— Лейтенант Головизнин, принимайте на себя командование, — его голос едва шелестел.
Головизнин вынужден был наклониться над ним, чтобы выслушать последние приказания. Командир говорил медленно, с паузами, которых не замечал:
— По состоянию «Стерегущего» можно ожидать, что враги сделают попытку взять его корпус на буксир как трофей. Если умру, «Стерегущего» врагу не отдавать. Пусть последний из людей, оставшихся в живых, откроет кингстоны. Русский флаг можно сбить выстрелами, можно вырвать из рук убитого, но добровольно русский флаг там, где поднят, врагу не сдается.
Сила этих простых слов как бы воодушевляла Сергеева. Он говорил, и с каждым словом голос его креп, все больше звучал решительностью и убежденностью.
— Скажите это каждому матросу… Юрьев, Кружко! Слышали, что я сказал? «Стерегущего» врагу не сдавать!
— Есть врагу не сдавать! — Юрьев старался говорить отрывисто и твердо, как навсегда было положено разговаривать матросам с офицерами, но голос его дрожал от жалости к командиру.
— Александр Семенович, мы перенесли бы вас в безопасное место? — переглянулся Головизнин с Юрьевым, сам страдая при виде мучений раненого.
Но Сергеев отказался. Он хотел быть здесь: на боевой рубке, на своем командирском посту. Вынужденный снять с себя командирскую власть, он словно перестал воспринимать ощущения и темпы боя, обязывавшие к быстроте, решениям, действиям. Зато сейчас в нем возникла настоятельная потребность внушить всему экипажу уверенность в конечном торжестве «Стерегущего» над врагом, добытом хотя бы ценою жизни. В том, что это торжество придет, у него не было ни колебаний, ни сомнений. Была лишь теплая человеческая жалость к защитникам «Стерегущего», из которых, конечно, уцелеют немногие, если к месту боя не подоспеет вовремя русская подмога.
Приподнявшись на локтях и повернув голову к неприятелю, Сергеев смотрел на продолжавшийся бой, оценивая шансы «Стерегущего» продержаться до прибытия русских кораблей. Матросы, с обветренными лицами, воспаленными глазами, бледные, но решительные, зорко вглядывались в японские суда, беспрерывно стреляли по ним из винтовок. Ожесточившийся враг отвечал неослабевающей артиллерийской пальбой. Вражеские борта вспыхивали огнем, обволакивались клубами дыма, доносился зловещий вой разодранного в клочья воздуха — и через мгновение грохот разрыва. Весь корпус «Стерегущего» сотрясался от неприятельских ударов. На палубе слышался треск чего-то рушащегося, чей-то страшный крик от неожиданной боли, протяжный стон, близкий и хватающий за душу. То там, то здесь падали люди. Одни поднимались, другие оставались лежать неподвижно. Кто же защитит «Стерегущего», когда упадет последний матрос?
Боль и потеря крови обессиливали Сергеева. Им овладела боязнь, что он не скажет последнего слова матросам, если будет медлить.
— Юрьев! — слабо позвал он из последних сил. — Пришли мне хозяина трюмных отсеков.
— Их нет. Даве только убило, — как бы нехотя ответил Юрьев, отворачиваясь в сторону.
— Алексея Иваныча? — произнес Сергеев со вздохом. — Ну прощай, Иваныч, а я хотел тебе «Стерегущего» доверить.
Он приказал взять его на руки и пронести вдоль всего миноносца; обнял шеи пригнувшихся к нему моряков. Юрьев и Кружко, сплетя руки, осторожно подняли его и понесли.
Сергеев чувствовал себя обязанным сказать каждому из оставшихся в строю людей: «Нет ничего позорнее и ужаснее, как допустить на родной корабль врага-победителя. Родина доверила миноносец командиру и экипажу, их доблести и мужеству. Оправдаем доверие нашей великой отчизны!»
Сергеев хотел, чтобы все прониклись его мыслями, как проникся ими он сам. Каждому матросу, встречавшему его на пути, командир говорил кратко:
— Спасибо за службу… Умри, но «Стерегущего» врагу не отдавай!
Сергеев не дожидался ответа, но у всех он видел понимающие, сочувствующие глаза, суровые и решительные.
Лкузин, когда мимо него пронесли командира, посмотрел на Гаврилюка и быстро сказал:
— Если бы мое большое стреляло, «Стерегущего» ни в жизнь бы не взять. Ну, да и так, однако, не одолеют.
— Спасибо, братцы, за службу, — обратился к ним Сергеев. — Знаю, что будете биться до конца.
К носовому отделению из-за неразобранных обломков пробраться не было возможности, а там открылись свежезаделанные пробоины. Кочегары Игнатов и Осинин сами перелезли через обломки навстречу Сергееву и, разом обратившись к нему, сказали, что вода хлещет и хлещет и совсем затопила патронные погреба.
Эта новость обезоружила лейтенанта, отняла у него последние силы. Когда его поднесли к заряжавшим винтовки Ливицкому и Майорову, он едва мог коротко и трудно вымолвить:
— Старший минер, «Стерегущего» не сдавать!
Ливицкий молча отдал честь. Майоров поглядел на Сергеева.
«Не будет у врага отечества русского верха над нами, не будет, и никогда тому не бывать!» — мысленно воскликнул он вслед лейтенанту.
Юрьев устал нести командира. Кроме того, их группа обращала на себя внимание японцев. По ним с неприятельских бортов стреляли уже из ружей, и Юрьев начинал тревожиться, как бы их не зацепила шальная пуля. Но тревога быстро прошла. Юрьеву казалось, что обнимавшая его шею командирская рука защищает его от вражеских пуль и снарядов. Теперь беспокойство было не о себе, о командире, и оно все возрастало. Он слышал, как слабел голос лейтенанта, по его движениям чувствовал, как угасала в нем едва тлевшая жизнь.
Обход миноносца заканчивался.
Сергеев устало откинулся на руках Юрьева и Кружко, сознавая, что его жизненный и морской путь пройден, и приказал отнести себя к дымовым трубам. Его все сильнее и сильнее охватывала темная, бездумная усталость, преддверье смертного забытья, оскорбляемого сейчас лишь нечеловеческими страданиями. Последним усилием угасающей воли он заставил себя забыть о ранениях и несколько мгновений смотрел вокруг нежно и спокойно, ясно сознавая, что навсегда прощается с тем, что недавно было «его» кораблем. Он смотрел и ввысь слегка прищуренными глазами, но не видел, чего искал, — родных цветов русского неба.
С моря назойливо дул в лицо холодный, пронзительный ветер. Сергеев ежился и чувствовал, как по спине между лопатками струится кровь. Должно быть, в спине засел осколок. Колебавшийся у борта горизонт то вскакивал кверху, то уходил вниз. Дымки неприятельских орудий вспыхивали ломаной линией. Потеряв над собой волю, Сергеев застонал протяжно и безнадежно. Стоны рвались один за другим, и не было сил остановить их. Он сжимал зубы, когда боль пронизывала все его существо.
И тут на помощь ему пришла память. Она увела его от настоящего в прошлое. Он увидел себя четырехлетним ребенком, горько плачущим от неожиданной царапины, чуть сочившей кровь, страшную, как все необычное. С ним рядом стояла бабушка. Она заговаривала ему кровь, окуная пораненную ручонку в лесной ручеек, и ее слова журчали, как маленькие каскады воды, задержанной в своем беге детскими пальцами.