– Папа спрашивал, как у нас дела, – произнесла она.
Только тут я заметил, что в руках она сжимает розовый мобильник. Видимо, только что разговаривала с отцом в гостиной.
– Я сказала, что все хорошо.
– Ага.
– У нас есть еще несколько дней, – произнесла она и взглянула на время в телефоне, дисплей которого загорелся в ее ладони белым светом.
Она не договорила, но я знал вторую часть предложения: «…чтобы вылечить тебя».
Я постучал механическим карандашом по желтым страницам блокнота. Сделал ползадания, но больше в голову ничего не приходило. Потом пытался вызвать в памяти какую-нибудь долгую сексуальную фантазию, которой хватило бы на страницу, но вспоминать было особо нечего. В старших классах я бесчисленное множество раз скользил взглядом снизу вверх по мальчишеской ноге, однако сокрытое под шортами оставалось для меня недоступным. Иногда я заходил в отдел нижнего белья в «Уолмарте» и трогал боксеры на «живом манекене», оттягивал резинку у него на прессе, словно ощупывал материал, проверял плотность, разглядывал фасон. Я готов был с радостью поделиться этой проблемой, поскольку она была почти что лишена греха, но проблемой все же оставалась. Тем утром я поделился с Д., что мне уже особо нечего рассказывать (я часто спрашивал его совета, ведь он провел в ЛД больше времени), и Д. признался, что сейчас бо́льшую часть историй он придумывает.
– Я уже в первую неделю выложил все, что у меня было, – сказал он. Мы стояли одни во внутреннем дворике, и нас никто не слышал. – Вот я и начал выдумывать.
Остальные члены группы сгрудились на кухне у кондиционера. Я чувствовал, как капли пота стекают по лбу; солнце припекало голову.
– Правда?
Я почти всегда отвечал Д. односложно, чувствуя себя дураком по сравнению с ним, его умом и болью. Мне очень хотелось рассказать ему о себе, о том, что при других обстоятельствах я вполне умен, что люблю хорошую литературу и что когда-нибудь стану писателем. Но я не знал, как рассказать так, чтобы это не прозвучало неловко или самоуверенно.
– Может быть, если я раскаюсь в грехе, которого не совершал, Господь подтолкнет меня к пятому шагу, – сказал Д., заправив длинную прядь волос за ухо.
По словам Д., до пятого шага добраться нереально. А от пятого шага до финиша оставалось еще семь ступеней. На четвертой ступени мы должны были «старательно и бесстрашно обнажить все свои грехи», а на пятой – «признать перед Небесным Отцом, перед самим собой и перед другим человеком истинную природу своих ошибок», выстоять перед необъятной бездной и адским огнем. Одно дело признавать некую природу наших ошибок, но истинную?.. Мы едва понимали свои греховные побуждения. Даже если бы я жаждал исцеления, казалось совершенно невозможным, находясь на первой ступени, объяснить кому-то в мельчайших деталях суть моих побуждений. Смид и тот не утверждал, что прошел все ступени без единой запинки.
– Большинство из нас учится прощать себя за рецидивы, – сказал Д. Он оглянулся посмотреть на нашу группу и коснулся моего плеча, но его прикосновение показалось мне толчком, от которого во рту у меня возник металлический привкус. – Все это часть процесса. Мы признаём ошибку, забываем о ней и двигаемся дальше, на следующую ступень.
Я предвидел выражение брезгливости на лицах наставников при фразе «У меня были сексуальные фантазии». Один из них произнесет: «Расскажите без греховных подробностей». А на терапии у Косби будет даже хуже. Он захочет знать подробности о фантазиях, которые привели меня в лапы к Сатане, и о том, как мне тошно о них вспоминать; его лицо исказится от отвращения, а я вынужден буду ему подражать, чтобы убедить, что изменился.
Я перечитал образец нравственного перечня в надежде найти там вдохновение.
Мне не нужен секс, но время от времени я грежу о нем. Мне есть что сказать, и я хочу этим поделиться. У меня есть чувство собственного достоинства. Я умен, остроумен, заботлив и силен. Я мужествен.
В комнате царило молчание, карандаш замер над листком. «Мужествен». Казалось, слово пожирало остальные – оно висело в конце строки, суммируя сказанное. Это ли конечная цель? Мужественный значит сильный. Мужественный значит натурал. Если бы мы поняли значение этого слова, то понять остальное не составило бы труда. Я вырвал исписанную аккуратным почерком страницу, скомкал ее и бросил в мусорное ведро. Слишком женственно. Лучшее, что я мог сейчас сделать, – переписать все заново, набросать текст на скорую руку, чтобы показать себя мужественным и на бумаге, и в жизни. Я снова схватился за карандаш. Предложения стали короче, слова огрубели. В «Молескине», который у меня отобрали, я без особого успеха изображал Фолкнера – теперь же пытался писать как Чехов, Хемингуэй, Карвер. Я писал о своих фантазиях отстраненно и холодно, прежде не подозревая, что способен на это.