Интересно, что было стержнем их жизней до обращения, до того, как примитивная логика греха свела всю сложность человеческого существа к простому силлогизму? Во что они верили до того, как принять новую религию? История христианства изобилует новообращенными: Петр отверг неверие, чтобы стать ловцом человеческих душ; Савл превратился в Павла по дороге в Дамаск и отрекся от прошлого, в котором расправа над верными Христу была делом всей его жизни. Однако в Библии нигде не упоминается отрезок жизни до обращения – первую половину истории комкают и выбрасывают, как ненужный мусор. Все остальное – суета.
А кем был я до того, как вступил в «Любовь в действии»? Девятнадцатилетним мальчишкой, чьей второй кожей было сочинительство, третьей – чувство юмора, а четвертой, пятой и шестой – различные формы сарказма и дерзости, которые он заимствовал у профессоров во время редких встреч на первом году обучения в гуманитарном колледже, располагавшемся в двух часах езды от дома. Содрать всю кожу – и мне, как и Т., не спастись от угрозы суицида. Содрать всю кожу – и останется лишь жажда вписаться в родословную отца, в свою семью. Согласно логике ЛД, единственным вариантом спасения было обращение: задушить себя-прошлого в ветвях фамильного древа, а затем восстать, протирая глаза, навстречу солнцу над Дамаском.
Мы с мамой стояли в вестибюле отеля «Пибоди», куда часто заглядывали туристы, потому что там в большом фонтане жила стая крякв. Часть дня утки проводили на крыше, куда ковыляли строем; видимо, там они были и сейчас: фонтан пустовал, а на дне его, в мутной воде, золотом сверкали сотни монеток. Мы с мамой смотрели на водную рябь, пока они не сделались неразличимы.
– Хочешь загадать желание? – спросила мама.
Я представил, как хватаю из фонтана горсть монет и швыряю чужие желания за спину.
– Нет, – ответил я, заметив, что в тусклом свете монетки выглядят одинаково. Желания сбываются редко.
В вестибюле царила тишина, но нам с мамой она нравилась: шепот веселых голосов в тусклом свете люстр, плеск фонтана, отдающий эхом стук дорогущих каблуков по полированному мраморному полу. Дополняя эхо стуком наших скромных ботинок, мы направились к освещенному свечами итальянскому ресторанчику в глубине вестибюля.
– Выглядит симпатично, – сказала мама.
Она устремилась вперед, а я старался не отставать.
Ресторан был практически пуст, за исключением нескольких пар средних лет, которые сидели в кабинках вдоль стены. Мы выбрали ту кабинку, откуда могли рассмотреть зал и посетителей. Официант, улыбаясь, протянул нам два меню и, прежде чем я успел его рассмотреть, исчез за дверью кухни.
Мама бросила взгляд на парочку напротив нас и спросила:
– Как думаешь, кто они друг другу?
Их руки сплелись между ножками бокалов; запонки на рукаве мужчины переливались в свете свечей; тарелки лежали едва тронутые: похоже, еда их мало интересовала. Каждые несколько секунд женщина запрокидывала голову и улыбалась.
– Думаешь, у них роман?
– Не знаю.
Я посмотрел на маму. Она держалась очень прямо и с достоинством – зеркальное отражение фотографии из газетной вырезки, которая висела у нас на холодильнике. На снимке она стояла в отеле «Пибоди» в своем бальном, расшитом пайетками платье на премьере фильма «Фирма» Сидни Поллака. Билеты были подарком отца на двадцать пятую годовщину свадьбы. На подписи под фото маму ошибочно назвали статисткой, чему она всегда радовалась. Это слово казалось мне загадочным: статист всегда стоит чуть в стороне, но есть в нем нечто особенное. Я часто задавался вопросом: может ли быть, что люди, об отношениях которых мы гадаем, точно так же гадают и о наших отношениях? Может, мы статисты в их фильме? Приятно было представлять, что наши проблемы – лишь эпизод в чьей-то постановке.