– У тебя поэтический склад мышления, – сказал Калеб.
Я чувствовал, как его слова проникают в меня и цепляются за крючки в моей голове. Под их тяжестью внутри черепа что-то пульсировало. Cо мной никто никогда не говорил так искренне и ласково. Мы изобретали собственный язык, и он был лучше языка, который я использовал, сочиняя истории. В тот момент я вспомнил отчаяние, которое столько раз испытывал в своей комнате, когда слова оказывались бессильны и не передавали суть моих мыслей. Переживал ли Калеб нечто подобное, смешивая краски и выписывая ночь за ночью портрет Бога? Художник следует за идеалом, который не может существовать вне этого мгновения, и когда он терпит неудачу – а это неизбежно происходит, – он переходит к следующему полотну, к следующему этапу.
– У меня плохо получается писать, – сказал я, отбросив простыню. Мне в самом деле надо было идти на занятие, а я все еще был в пижаме. – Я все время расстраиваюсь, потому что мне не удается передать словами то, что хочется.
– Главное, продолжай, – сказал Калеб, вставая. – Бейся до последнего. Никогда не соглашайся на поражение.
Он прошел в дальний угол, поднял со стола стеклянную трубку с мраморным узором и кончиками пальцев принялся собирать то, что из нее высыпалось. Оранжевый свет, проникавший сквозь жалюзи, сиял на его бедрах, воспламенял золото его волос. Он поднял левую пятку, и его икра сжалась острым клином. Разве возможно передать даже часть того, что я чувствовал в тот миг? Мне никогда не стать поэтом.
Я смотрел, как он собирает что-то со стола, судя по всему, рассыпавшуюся марихуану. Я не понимал, как действуют наркотики, – они меня пугали. Я отвернулся. Один вопрос не давал мне покоя. Я скрестил ноги и наклонился вперед, опершись локтями на бедра.
– А тебе не кажется, что это лицемерно, – сказал я, – писать Бога и одновременно соблазнять первокурсников?
– В смысле?
Деревянным наконечником кисти Калеб утрамбовал содержимое трубки.
Повисло долгое молчание. Я пытался подобрать слова и объяснить, что имею в виду. Разве Калеб делает не то же самое, что мой отец, – стремится к Господу, которого, по сути, не знает? Относятся они к нему, конечно, по-разному. Калеб ничем не жертвует ради Бога, только вдохновляется им. Казалось несправедливым, что кто-то со столь противоположными мне взглядами на мир даже упоминает знакомого мне гневного Господа. А как же все те жертвы, которые мы с отцом принесли, чтобы очиститься в глазах Бога? А бесчисленные ночи, которые я провел, скорчившись в постели с острыми ножницами в кулаке и пытаясь сторговаться с Ним? Но вот Калеб, и он делает с Богом все что хочет; рисует очи Господни пара за парой, чтобы восхититься ими и перейти к следующей работе. Нет, нельзя приравнивать Бога Калеба к нашему. Впервые за долгое время я почувствовал необходимость встать на защиту отцовского Бога.
– Тебе не кажется, что ты должен стать достойным Господа, чтобы рисовать его? – сказал я. – Ты же гей.
Калеб щелкнул зажигалкой – табачная камера трубки вспыхнула, и в лучах солнца заструился дым.
– Чего тебе там вдолбили? Мол, Бог хочет, чтобы мы сидели кружком и восхваляли Его дни напролет? Да пошел он, если так. Уж лучше гореть в аду с интересными людьми.
– Откуда ты знаешь, что не создаешь Его по своему образу и подобию?
– Знаю.
Он глубоко вздохнул, задержал дыхание – и со стоном наслаждения выпустил дым. Запах был сильный, едкий и напоминал запах в глубине леса позади моего дома, где я бродил часами; запах мускуса.
– То, что я гей, не имеет никакого значения.
Позиция Калеба была опасной, почти такой же, как и та, о которой мне рассказала доктор Джулия, такой же, как и дым, наполнявший комнату и окутывавший меня. У меня и так от недосыпа кружилась голова, а теперь еще казалось, что дым проникает в щели моего мозга и клубится вокруг слов Калеба. Нужно было как-то защититься. Я, как и отец, верил, что ад существует. Я все еще верил, что буду вечность чувствовать, как огонь лижет мне кожу, если сейчас же не сверну с дороги, по которой иду. Я вспомнил о масонских сиротах, которые жили в этом кампусе, вспомнил, что их поглотило пламя, когда они меньше всего этого ждали. Если уж они не смогли избежать пламени, то не избежать и мне. Меня пугал дым марихуаны, словно символизировавший ад, и в ту минуту в исступлении я решил обратить Калеба. Можно ведь еще исправить ошибку, воспользоваться случаем и начать проповедовать. Еще не поздно. Маме больше не придется отмечать варианты ответов.