В кругу людей, поверхностно знающих амикошона, тот, благодаря своим декларациям, слывет очень душевным и отзывчивым человеком. И конечно, принимая от амикошона желание помочь, человек автоматически делает себя его заложником, он ему уже обязан, а значит уже не сможет особенно брыкаться. От мнений писательниц обратимся к мнениям писателей. Французский писатель Адриан Декурсель разумно полагал, что «благодарность — это переваривание благодеяния, процесс, вообще говоря, тяжелый». Хотя для облегчения этого процесс достаточно прибегнуть к средству, которое прекрасно выразил Семен Альтов: «Размеры моей благодарности будут безграничны в пределах разумного». Отделаться этой фразой можно от кого угодно — в том числе и от весьма бесцеремонных типов. Тем более, что одолжения, о которых станет просить амикошон, ему на самом деле… не нужны. Как так? А вот так!
Амикошон хочет получить власть над своим «подопечным», а не выжить из него побольше услуг и вспомоществований. Он будет прибегать к тебе с выражением на лице: «Погибло все!» — и, задыхаясь от волнения, требовать того и сего, заступничества, финансовых вливаний, моральной поддержки и т. п. Хотя, строго говоря, прекрасно мог бы обойтись без всего вышеперечисленного. Тогда на кой ляд он тебя третирует? Да просто привлекает внимание к своей особе. Амикошону важно показать, что в его жизни все непросто, в ней имеется надрыв, коллизии, взлеты и падения. Это инфантильная попытка демонстрации себя. Полноценный и самодостаточный человек в подобных «поддельных страстях» не нуждается. Никто не бывает абсолютно свободен от театральных эффектов и аффектов. Периодически все мы играем роли или представляемся не тем, чем являемся в действительности. Такова защитная стратегия человеческого существа, своего рода мимикрия цивилизованного мира. Раскрываться до донышка — рискованно. Нет гарантии, что твоя искренность не предаст тебя в том случае, если разрушатся налаженные отношения, если твои близкие попытаются тобой манипулировать. Но для амикошона «домашний театр» — не защитное средство, а средство подмены отсутствующего содержания «приличной», «продвинутой» формой.
Вот почему велика вероятность того, что никакой помощи, поддержки, опоры амикошону не требуется. И твои усилия пропадут втуне. Бесполезно упрекать «друга-свинью» в том, что он бессмысленно расходует твои силы и время. Амикошон не умеет иначе. Он добивается не небольших (или больших, неважно) услуг, и не временной помощи — он пытается заполучить тебя целиком. Но права была французская писательница Виолетта Ледюк, сказав: «Чтобы отдать себя целиком, надо себя уничтожить». Вот чего хочет амикошон — разорвать свою жертву и проглотить. Если жертва оказывает сопротивление, амикошон будет настаивать — еще некоторое время, а потом переключится на новую добычу. И ты станешь «бывшим другом». Это, разумеется, наилучший выход — для того, кто избежал уничтожения и поглощения. Всегда надо вовремя решать вопрос: твоя собственная личность или чей-то комфорт. Затягивать и отлынивать не рекомендуется.
Элла познакомилась с Любой на похоронах своей лучшей подруги Люси. Ближе Люськи у Эллы не было человека: они дружили с первого класса. Их дружба прошла через расстояния, время, нехватку времени, истерики полового созревания, влюбленности в одного мальчика из параллельного класса и обожание разных артистов. Люся знала Элку как облупленную, знала про нее, может быть, больше, чем Элла сама про себя. За Люсиным гробом в землю зарывали и часть Элкиной души. Элла чувствовала себя круглой сиротой, хотя оба ее родителя, слава богу, были живы и здоровы. Люба подошла к Элке как раз в тот момент, когда та пребывала на дне бездны душевного смятения. Оказалось, что Люба училась с Люсей в институте в одной группе. Люба очень много говорила Элле о Люське, Элла плохо помнила, что именно, но ей было приятно и утешительно, что кто-то разделяет ее скорбь. После всех печальных церемоний Элке еще предстояло разбираться с Люсиными вещами, и Люба вызвалась ей помочь. Так началось их общение.
Элла созванивалась с Любой, они вместе ехали в пустую Люсину квартиру. Помощи, правда, от Любы никакой в этом деле не было, Элка разгребала вещи сама, а Люба, усевшись в кресле, курила и трепалась. Но Эллу в этой ситуации все вполне устраивало, для нее главное было — не оставаться одной в Люсиной квартире. Да она и не особенно слушала, о чем разглагольствовала Люба. Как-то так и повелось, что Элла и Люба проводили много времени вместе. Со временем Элка стала приходить в себя после депрессии. Почему-то знакомые считали это целиком Любиной заслугой. С одной стороны, Элла практически привыкла к Любе, вернее к присутствию Любы в своей жизни, а с другой стороны, за все время их знакомства Элла слишком мало обращала внимания на Любу. Зато, когда Элла начала возвращаться к привычной жизни, многое в новой подруге ее неприятно удивило. К тому времени Люба в их дружбе освоилась и вела себя запросто.
Смущало Элку то, что Любино «запросто» было хуже воровства. Общалась Люба монологами с самовосхвалением, Эллу по поводу и без повода норовила поучать, а заодно, если они оказывались в компании Элкиных друзей, самозабвенно хамила и им. То есть сознательно Люба никого обидеть не хотела, это у нее получалось органично, она хамила, как дышала. Желая продемонстрировать свои глубокие познания в искусстве, Люба могла с апломбом спросить у доктора искусствоведения, отца Элкиной приятельницы: «А вы знаете, какие ножки у сундука эпохи Возрождения в музее Пушкина?!» В воздухе повисало неловкое молчание. «Нет», — разводил руками автор нескольких монографий. «В форме черепах!» — гордо объявляла Люба. «Спасибо, теперь буду знать», — смеялся профессор. Элле пришлось за Любу извиняться. Другим Элкиным друзьям, филологам по образованию, Люба объявила, что пишет стихи, и тут же начала их читать. Прочла одно. «Ну, как? Понравилось?» — «Нет!» — в один голос сказали все. Стихотворение, надо отдать ему должное, было серым и пошлым. «Тогда вот это!» — не унималась Люба и принялась читать второе. «Ужасно!» — честно простонала публика. Люба стала читать третье. Элка была готова лопнуть от стыда. После пятого опуса все сдались: «Достойная смена Пушкину и Державину! Пастернак бледнеет! Ахматова локти кусает от зависти!» — «А я еще и рисую!» — с торжеством в голосе объявила Люба. «Боимся, этого мы уже не вынесем!» — засмеялись все.
Элка решила объясниться с Любой: «Послушай, ты неплохой человек, но ведешь себя как родная сестра Полиграфа Полиграфовича Шарикова. Нельзя так глупо самоутверждаться перед другими людьми! Тебе же не четырнадцать лет, а двадцать восемь!» Услышав жесткие нотки в голосе Эллы, Люба быстро поменяла самодовольный тон на хнычущий: «А что в этом плохого? Я люблю Пушкинский музей! Мне нравится античный дворик! Это мое детство. И почему ты считаешь, что стихи писать плохо? Я выросла на поэзии!» — «Дело не в твоем темном прошлом, — огрызнулась Элка, — а в том, что ты людей вокруг себя не видишь, ты на них давишь или хамишь!» — «Когда тебе было плохо, я пришла тебе на помощь и ты ее приняла…» — Люба подняла на Эллу глаза, полные упрека. Чем там Люба помогла лично ей, Элка не могла вспомнить, но то, что Люба присутствовала в момент, когда все было очень плохо, Элла помнила. Но благодарности почему-то не ощутила, ей показалось, что ее дурят, но в чем, она понять не могла.