– Как… необычно.
– Я приехал на вечеринку поздно, когда ты заявила Пьеру Бертею, что в один прекрасный день у тебя будет яхта больше, чем у него.
Виктория выронила ложку, которая, звякая, улетела под стул Лайна. Как она могла сказать такое Пьеру Бертею? Но это так на нее похоже. Лайн подал ложку Виктории.
– Извини.
– Ничего страшного, – отозвался Лайн. Он действительно не очень хорошо выглядел, особенно с красной, распухшей переносицей. – Рад, что ты нашла мой кушак и очки, – добавил он.
– О! Так они твои? Я нашла их у себя в номере сегодня утром. – Тут Виктория поняла, что он совсем плохо выглядит. И затем внезапно вспомнила, как Лайн вошел в ее номер, застал там француза и выволок его в коридор. Виктория откашлялась. – Ты… э… провел ночь… в отеле, я хотела спросить?
Она услышала, как Лайн помешал кофе, отхлебнул.
– Формально да. Я проснулся на полу в твоей комнате. Полностью одетый, могу добавить.
– Мне так и показалось, что в моем номере был мужчина, – небрежно заметила Виктория и взяла меню. Прошла минута. – Лайн? Я в самом деле говорила Пьеру, что когда-нибудь куплю яхту больше, чему него?
– Утверждала это, – уточнил Лайн.
Она кивнула. Неудивительно, что лицо Пьера напоминало печеную картофелину.
– Это было… некрасиво? – осторожно спросила Виктория.
– В этой части нет. По-моему, Пьер удивился, но еще не рассердился.
– О Господи! – Виктория откинулась на стуле.
– В принципе ты устроила специальный показ Виктории Форд, – сообщил Лайн, складывая газету.
– Ясно. – Она помолчала. – А что же его рассердило?
– Точно не знаю, – ответил Лайн. Официант принес ему яйца. – Возможно, твое высказывание о том, что мировой модой будут заправлять женщины, а сам он в ближайшие десять лет сойдет со сцены.
– Ну, это не так уж страшно…
– Да. И как я сказал позже, у тебя была веская причина защищаться.
– О да! – Виктория, закрыв глаза, потерла виски. – Уверена, что была.
– Этот тип заявил, что, получив деньги, тебе следует бросить работать, найти мужчину и обзавестись детьми.
– Отвратительное заявление.
– Ну да, я пытался объяснить ему, что жительнице Нью-Йорка подобного говорить не следует.
– И он плохо к этому отнесся?
– Да. Сказал, что его тошнит от деловых женщин и что мир устал от женщин, ведущих себя как мужчины, от женщин, таскающих портфели, и что на самом деле женщины хотят сидеть дома, мечтая, чтобы о них заботились. – Лайн помолчал. – Эти галлы очень провинциальны. Что бы они о себе ни воображали.
– Очень мило, что ты за меня вступился.
– Вообще-то в моей помощи ты не нуждалась. Ты сама прекрасно за себя постояла.
– Дралась как тигрица? – Виктория бросила в кофе три кусочка сахара.
– Растерзала их в клочья. Когда ты покончила с ним, от этого француза не осталось ничего, кроме лужицы шампанского.
– Но я же не хотела. Правда не хотела.
– А вот он, похоже, уверен, что хотела. Встал и в гневе удалился.
– О Боже! – Допив кофе, Виктория налила себе еще. – Как по-твоему, он… безнадежно оскорблен? Ну должен же Пьер понимать, что мы сцепились по пьяной лавочке, а? Он очень чувствительный, да?
– Что ты хочешь этим сказать?
– Только очень чувствительный, инфантильный мужчина встает и уходит в разгар дискуссии. И это, как правило, означает одно: он избалован и не любит слушать, что ему говорят.
– Кажется, именно это ты ему и сказала, слово в слово.
Виктория застонала. Ей захотелось спрятаться под стол. Лайн прав. Она сказала именно это.
– Едва ли ему это понравилось. Хотя мне показалось смешным. Пьер Бертей – избалованный ребенок, и пора ему узнать об этом.
– Я тоже была права. И кажется, тоже готова съесть яйцо. – Прошла еще минута, и Виктория, охваченная паникой, круто развернулась. – Лайн? Он… не очень разозлился, нет? Ну, не настолько, чтобы отменить нашу сделку?..
– По-моему, ты как раз об этом и попросила его. – Лайн сочувственно улыбнулся.
Схватив телефон, Виктория выбежала из ресторана. Через несколько минут она вернулась, едва переставляя ноги. Оглушенная, села на стул.
– Ну? – поинтересовался Лайн.
– Он сказал, хорошо, что я еще не подписала бумаги, поскольку подобное соглашение требует длительного и серьезного анализа от обеих сторон.
– Сожалею, – тихо произнес Лайн.
Виктория уставилась на море. Она чувствовала, как к глазам подступают слезы.
– Ничего, – сдавленным голосом пробормотала она. На глазах показались слезы, и Виктория вытерла их салфеткой. – Я дура. Только и всего. А теперь, вероятно, я загубила свой бизнес.
– Да ну, ничего ты не загубила. Твой бизнес все еще у тебя.
– Все не так просто. Я только что поняла о себе нечто ужасное. С Пьером Бертеем я вела себя точно так же, как со всеми мужчинами, с которыми меня связывали какие-то отношения – деловые или личные. В какой-то момент я начинаю выкаблучиваться, а затем теряю человека. Я… как ты это называешь… задаю им жару. И они убегают. И разве можно их винить? То же самое я сделала с тобой и с Пьером… А ведь с ним я даже не спала…
– Ты же знаешь, как говорят: деловое партнерство – это своего рода брак. И если он распадается, это плохо. Во всяком случае, проблему ты определила. А ты всегда говоришь, что нельзя решить проблему, пока правильно не определишь ее.
– Я действительно так говорю? Господи! Сколько же всякой чуши я иногда говорю.
– И иногда это действительно правда. – Лайн встал.
– Куда ты собрался?
– Мы идем по магазинам. – Лайн протянул ей руку.
Виктория покачала головой:
– Я не смогу сейчас ходить по магазинам. Я разорена.
– Я покупаю, детка. – Лайн рывком поднял ее на ноги. – Ты мне – я тебе. В следующий раз, когда у меня сорвется какая-нибудь сделка, ты поведешь меня по магазинам.
– Это дорогостоящее предложение.
– А я ожидаю, что к тому времени ты будешь в состоянии позволить себе это. – Лайн обнял ее за плечи. – Мне нравится думать об этом вот в каком ключе, – продолжал он, небрежно забирая у Виктории очки и надевая их, – не каждый день теряешь двадцать пять миллионов долларов. То есть многие ли могут похвастаться подобной неудачей?
14
Наклонившись, Нико О'Нилли пристально вглядывалась в увеличительное зеркало: разделив волосы на пробор, она искала седые. Корни отросли миллиметра на три, и у самой кожи, среди более темных волос естественного цвета, вызывающе пробивались яркие и серебристые, поблескивавшие, как елочная мишура. Отличаясь от других и по структуре, эти волосы стояли торчком и слегка курчавились. Даже мощный фен уже не в силах был укротить их. Отрастая, они сопротивлялись краске, а когда Нико разобрала волосы на пряди, то обнаружила волосы, напоминавшие по цвету потускневшее серебро. Ее мать расплакалась, когда в тридцать восемь лет нашла первые седые волосы, и Нико помнила, как пришла в тот день домой и застала ее в слезах – она смотрела на выдернутые седые волосы.
– Я старая, ста-а-арая, – всхлипывала мать.
– Что это значит, мама?
– Это значит, что папа больше не будет меня любить.
Тогда, в свои пятнадцать лет, Нико сочла эту мысль смехотворной.
«Я никогда не опущусь до такого, – решила она. – Никогда не попаду в такое положение».
Со вздохом отойдя от зеркала, Нико вымыла руки. Несмотря на все усилия, она чувствовала себя словно постаревшей за минувшие полгода. Нико понимала: совсем этот процесс не остановить, когда-нибудь ее волосы поседеют и наступит менопауза. Но в последнее время все чаще спрашивала себя, на что она будет похожа, если отказаться от разнообразных инъекций, косметики и краски для волос. Теперь ей иногда явственно представлялось, что под привычными косметическими ухищрениями скрывается старая карга, не рассыпающаяся лишь благодаря клею и краске.
Овца в шкуре ягненка.
С другой стороны, овцы гораздо интереснее ягнят, хотя бы уже потому, что прожили долго и только после этого стали овцами. Ягнят съедают, овец – нет.