Янка БРЫЛЬ
ДОМА
Знакомая партизанская кузница. Сколько она работала в те военные годы на Кузнецову семью, а сколько на нас?.. Теперь завалена вокруг колхозным инвентарем. Гудит горном и звенит наковальней, как всегда, загадочно-волнующе... И кузнец, как всегда, чумазый, с усмешкой:
— Неужели ж это, хлопцы, уже шесть лет прошло после войны?..
Деревня еще не совсем оправилась от трех оккупантских пожаров. А уже видны и приметы нового — строения бригадного двора, антенны радио...
Неман. Целительная родимая красота. Вспоминается то время, когда она, эта красота, ощущалась и поколотыми, потрескавшимися ногами. Детство с вечной оскоминой от неспелых яблок, с наблюдениями жизни в мелочах, снизу, когда многое, чего не замечаешь сегодня, заметил и многое почувствовал сильней, без умышленного подхода, без привычки записывать, хотя бы только глазами.
Дикий день на реке. Со спиннингами — вниз по течению, до края пущи. Печеная в горячей золе, по-первобытному вкусная щурятина. То дождик, то солнце, то ветер, что свертывает волны в барашки. Песчаная стежка в мокром лозняке. Обидно, непростительно запущенное партизанское кладбище... Холодноватый быстрый брод.
От этого брода, от пущи тучи гнали нас в другую деревню. На востоке весело сияла радуга, как символ тихой жизни, что так по-своему чувствуется в этих многострадальных местах...
Первые бабки. Скворцы начинают летать стаями. На выгоне — веселые пастушки и домовитый запах торфа от их костра. Садится солнце. Аист возвращается с кочкой в клюве. Век живи — век стройся. С гнезда на загуменном вязе аистиха поощряет его хозяйственным клекотом.
Безграничные, как небо, просторы жита. Где еще так недавно пестрели полоски. Обозы сена. Новинка здесь — тракторы, грузовики...
Идиллия вечного и современности.
1951
ХЛЕБОМ И СЛОВОМ
Хорошее, может, вообще наилучшее чувство — радость новых, все новых встреч с людьми!.. Хочется много, бесконечно долго жить, пока не узнаешь всех, кто вместе с тобой... нет, с кем вместе ты строишь новое!..
Девчата в избах-читальнях и в клубах, хорошие и милые в своем желании работать ради связи нашей западнобелорусской деревни с большой культурой. Босоногая детвора, которую советская школа научила смотреть на мир разумно, смело и доверчиво. Вечно занятые и вечно, кажется, небритые председатели молодых колхозов, по-хозяйски важные и хитроватые. Подростки-трактористы и комбайнеры, что хуже умеют держать папиросу, чем баранку руля. Бабы и молодицы, что гостеприимно встретят вас хлебом, которого у многих прежде — так еще недавно — или совсем не было, или было в обрез. Хлебом и молоком, а вечером — молодой, на дворе сваренной бульбой с домовитым запахом укропа... Хлебом и словом душевного радушия...
1951
ВЕТВИ КАСАЮТСЯ НАС ЛИСТВОЙ
Один из нашей рыбацкой бродячей тройки, новичок в этих местах, говорил, что на Свитязи он чувствует какую-то необычайную легкость, как ни на одной другой воде, каких он, кстати, оплавал да „обезрыбил" немало.
Под его руководством и это чудесное, знакомое мне с детства озеро раскрылось для меня еще одной своей стороной. С лодки, заякоренной около легендарного мицкевичевского тростника, мы выловили за утро множество бойких окуней.
И поплавки, живые поплавки на несказанно легкой и светлой воде, пойдут за мною ребячьими снами.
...Холмы Новогрудчины, если смотреть с пригорка, чуть ли не в шахматном порядке покрыты перелесками. Дубы и грабы. Гречка в духмяной красе. Жннвная песня. Старательно машет руками жатка. На большаке, вдоль булыжной мостовой, над расцвеченным откосом — славная стежка для нашего брата-велосипедиста. И тень от посадок, и ветви касаются нас листвой. В тени, у хутора на траве, к черному хлебу уж очень здорово идет парное молоко.
После бугров да перелесков, от Карелич на Любчу исподволь расстилается равнина с более частыми бабками, светло-зеленым простором нашего знаменитого льна, цветущей отавой клевера, густых зернистых овсов. Деревни тянутся почти неразрывно, дружно цепляясь одна за другую, соединенные звонко укатанными шляхами, по обе стороны которых тесно стоят то приземистые, корявые вербы, то величавые красавицы липы, с которых все еще осыпается медвяная пыльца. Остатки воспетого Мицкевичем — «тихие груши» на межах... Хотя меж нет. Вокруг стоит густое, колосистое жито, спокойно веет вкусным, горьковатым духом. И на этом фоне — как свидетельство времени — работает комбайн.
...В Любче — уже широкий, после наших Еремич, подкормленный водами нескольких речек Неман. Из его заводей — мы видели — рыбачья сеть вынимает на солнце широкозевых выгулявшихся щук. За рекой, на зеленом просторе, что кончается на окоеме темной стеною леса, пасется колхозное стадо. От шалаша над Неманом, где собираются на ночь коровы и куда приезжают с бидонами доярки, вечером слышны девичьи шутки и смех, а ближе — цырканье в звонкие ведра душистого парного молока. Близость пущи чувствуется не только над рекой, берега которой завалены подготовленной к сплаву древесиной, но и в самом городке. Новые домики стройными, тесными рядами покрыли военные пожарища. Из больших освещенных окон гремит радио. Сквозь белую поволоку тюля видна зелень вазонов... Узкоколейные рельсы всегда кажутся еще меньшими, чем они есть на самом деле, хоть ты возьми их с собой, чтобы порадовать дочурок новой забавкой. Форсистый паровозик таскает свои три вагончика вдоль плетней и ворот с мальчишески задиристым свистом, цепляясь трубой за листья вишняка и дважды в день окуривая его черным дымом. Много песка, что особенно чувствуется вечером, когда возвращается стадо.