А в памяти звучат два недавних концерта: увиденный по телевизору гуцульский и местный, литовский, в клубе нашего санатория.
Знание украинского языка помогло мне тогда еще раз пережить красу чарующей Верховины, где я когда-то бывал. Языка литовского не знаю, в песнях он для меня сходил также за музыку. Звучанье слов, вплетенное в многоголосье инструментов, напоминало и Неман в сосоннике, и озимь да тропинку на опушке, и деревянный домик Чюрлёниса, где и с магнитной пленки, и с репродукций его картин излучался гимн жизни...
Оба концерта были молодежные.
Парни такого возраста в последнее время кажутся мне особенно симпатичными по той причине, что и мой собственный сын тоже становится юношей. А сегодня парни напомнили мне еще и мою молодость.
Ясно, не ангелочки они, чтоб ими только любоваться,— и у их возраста есть свои вины и страдания, это я знаю по бывшему себе.
Да не об этом песня: она о поэтическом мире юности, в том числе и моей, еще не обремененной годами ошибок и разочарований.
Идя по мокрому тротуару, я живо вспомнил, как хорошо ходилось утром за плугом, в полевом раздольном одиночестве, как я тогда молился стихами и песнями великих. Излишне не деля их на русских и белорусов, поляков и украинцев, немцев и англичан, слова одних воспринимая в непосредственном звучании, других — через язык иной, в переводе.
Нелегко временами шлось тогда к родному, бывало и так, что едва не с отчаянием держишься за него в путанице обстоятельств и взглядов.
И всегда оно помогало — душевное, мудрое слово великих.
Оно меня греет и нынче. Своей непобедимой, чистой молодостью.
***
Пасмурное утро. Одинокий парк.
В мелком порошении мокрого снежка деревья на крутых, высоких склонах по обе стороны речки — ольшаник, вербы, липы, березы — стоят молчаливо, полностью подготовясь к зиме.
Вдоль асфальтовой дорожки весело бежит литовская певунья Ратница.
Если стать лицом к ее более высокому берегу, на котором в голых липовых ветвях лопушится смутно-зелеными лапами несколько сосен,— припоминается клавиатура небывало широкого, гомонливого пианино. Поет негромкая живая музыка, как будто однообразная, однако же нет, далеко — нет. Справа, на каменном, порожистом спаде, речка шумит, булькает, играет одно; слева, разлившись на чистой отмели,— другое...
А уже к Неману, из-под выгнутого моста, она подкрадывается молча, ласково, покорно.
...Снова утро и тишина.
Речка поет, известное дело, сама, только напоминая мне пианино.
Но все же напоминает так настойчиво — вот и еще раз это повторилось,— что хочется расставить над нею руки и пальцами перебирать — как захмелевшему от музыки, что ли...
Постоял и над Неманом, спустившись под обрыв. Какая бы ни была вокруг рань, какая б ни лежала над ним тишина, Нямунас делает свою работу жизни. Извечную. Хорошо сказано у Хикмета: «Речка, текущая вместе с форелью». Теплоходики, баржи, плоты здесь уже не плывут: вот-вот зима, это она запаздывает. Неман плывет с невидимыми сомами, щуками, язями...
Поодаль — тихий паром. С первыми пешеходами с той стороны, где деревня и хутора. Будто десант — так осторожно подкрадывается паром.
Дальше за ним — туманец над водою, а у крайних домиков в соснах — редкие огни.
...Наконец первый снег!..
С панелей он еще не сметен. Еще не выключены фонари, он порошит в их свете и на земле искрится — радостно. Передо мной по белизне стелется один только след. Кто-то один порадовался раньше. Иду по этому следу так, чтобы левой ногой ступать при той правой, a npaвой — при левой. Кто-то третий будет идти и подумает. «Во, какие у кого-то неровные ноги!..» И смешно будет ему, чего доброго. При одном, понятно, условии: если и он настроен так молодо и светло.
Своим ежеутренним маршрутом я дошел до другого — не у Немана, а в центре Друскининкай, моста над Ратницей. И когда по нетронуто белым сходням спустился на такую же белую дорожку над водой, само из души попросилось:
— Ах ты, моя!.. А она все шумит да шумит!..
1972
ВЕЧЕРНИЙ ЗВОН
В размноженном на ротапринте, потешно «русском» описании Гамбурга, которое нам, туристам, дружелюбно роздали местные активисты комитета защиты мира, об этой части города сказано так:
«Реепербан — «Хребет» много воспетого района» увеселения Святого Павла, «пристань радости», «святой пущенный», развлекательный док для матросов всякого цвета кожи. Сотни ресторанов — от китайского подвала до баварского пивного дворца. Они предлагают разнейшие заманивания, не только для нёба...»
Мы, четверо мужчин, зашли туда ясным июньским предвечерьем.
Если открытая, яркая щедрость уличных реклам с красотками в разных позах, если таинственность совсем неограниченных в своей «свободе» кинотеатриков еще возбуждают невольное волнение, так в переулках, куда вход разрешен только мужчинам с шестнадцати лет,— приходят ощущения иные.