***
Совещание наше, в определенной мере, международное. Утром из Москвы, вместе с тремя русскими, приехали двое поляков, из Вильнюса один литовец, а латыши — на месте.
Вчера вечером я был одним из приезжих, знакомых больше не встретил, и теперь мне приятно в компании. Тем более что приехали друзья, с которыми хорошо повидаться.
В нашей группе только одна женщина. Русская. Как это часто или даже всегда бывает, наше мужское внимание каким-то невольным образом обращено на нее. Пускай это и незаметно, только чувствуется каждым по-своему, о чем я, правда, могу пока судить по одному себе.
Мы собрались в светлом, уютном углу вестибюля, ждем автобуса, который нас повезет на экскурсию в Ригу. Сидим, стоим, говорим, молчим.
Я рассказал, между прочим, о моей вчерашней встрече с Юрковым отцом, о страшной смерти мальчика, и, поскольку говорил это своему русскому другу, прибавил:
— Юрочка. Звался так же, как мой...
И тут она, единственная среди нас женщина, вдруг встала и отошла к окну. И осталась там, словно никак не могла наглядеться на что-то.
Мы смутились. Больше всех, кажется, я. Почти подсознательно, из чувства лишь какой-то непонятной вины, я подошел к ней и сказал:
— Извините, если я что-то не так...
Слова были не те. Она помолчала, а потом ответила, силясь казаться спокойной:
— Это не тот случай, когда просят извинения.
И тут я еще раз заметил, уже вблизи, какая она грустная...
***
Он и поэт и архитектор. Интересное, редкое сочетание. Он любит свой город, хорошо знает его и хочет показать нам все как можно лучше.
А я не знаю, что вскоре станет больно от новой случайности, что даже скажу себе мысленно: «И зачем же вы, молодой, интеллигентный, именно с этого начали?..»
Потому что начал он с кладбища латышских стрелков.
А на этом кладбище, залитом сентябрьским солнцем, свет которого подчеркивался золотом неподвижной листвы, как раз тогда, когда мы подошли, издали послышался похоронный марш.
Я уже знал, почему единственная среди нас женщина — в такой неприступной печали.
Музыка будто дохнула на нее, да так, что тяжело стало, как против лютого ветра идти, и она приотстала ото всех, чтобы остаться у входа.
И я не смог идти дальше. Я подошел, поцеловал ей руку, и мы ни о чем не говорили.
***
Море хотело что-то, что-то, что-то сказать... Ждал, ждал, ждал — не сказало... Так и ушел.
Это — вчера.
Потом ветер всю ночь атаковал наш дом, а стало cветать ~ полный месяц звал с остекленной верхотуры на землю, под шум сосен, к шуму морскому.
Хотел позвонить ей, словно был уверен, что не спит и она. Потом «взялся за ум»; а что же за близость такая?.. Вышел один.
Пришлось вернуться: дождь и ветер.
Чайки посьежились на мокром песке и всё отступают от волн. Ветер их подгоняет, они переминаются снова и снова на своем месте. Даже греются, махая крыльями.
Из балконного окна видно, как ходят зеленые волны сосновых вершин. Острая башня кирхи стоит неподвижно и только жмурится от резкого дождя.
А на балконе тихо покачивается, видать, еще с вечера, лозовое кресло-качалка.
***
Русского я полюбил сначала по его произведениям. Память о том, что я прочитал давно, волнует издалека, встреча с новым подкрепляет это волнение. А при встрече с ним самим я как-то молодо горжусь нашей дружбой. Молодо — хотя я старше его.
Литовцу я не так давно оказал одну услугу, не трудную для меня, а для него тогда очень нужную, и мне приятно, что мы встретились, что нам не надо вспоминать о нашем том, потому что слова будут лишними, когда оно есть, такое вот хорошее настроение — у обоих.
Четвертая с нами — она. Мы уже обращаемся к ней не Елена Николаевна, а по-разному: Лена, Аленка, Эленутэ, и всем нам, мужчинам, хоть мы и не говорим об этом между собой, приятно, что с нами ей лучше, чем одной.
Мы идем по вечернему взморью. Справа гомонят волны. Они ближе, чем сосны слева, на высоком берегу, и сосен не слыхать. Даже когда в беседе нашей наступает пауза. Ведь мы же разговариваем, даже смеемся.
Да, и смеемся. Потому что ей так легче. А мы, как можем, отводим ее от того, чем она только и живет.
Она уже даже похорошела. Или это я не замечал, что она и была такой? Строгая, гордая краса, которую и горе не заглушило. Большие серые глаза, пышные, темно-русые волосы, и молоденький, как детский, подбородочек под губами, которые так редко, но так мило раскрываются в улыбке.
Мы уже четвертый день вместе. И в работе нашего совещания, и на экскурсии, и на концерте, и на таких вот вечерних прогулках.
После прогулки она пригласила нас зайти в ее комнату.
Показала нам страшные фото. Мужа — только одно. И несколько снимков сына. От смехотунчика с гривкой до тринадцатилетнего, серьезного и милого в своем возмужании паренька, которым он ушел летом из жизни вместе с отцом, погибнув в автомобильной катастрофе.