— Его звали тоже Юрочкой.
Это она сказала скорее всего мне одному, так напомнив мой рассказ о мальчике, что погиб, провалившись в трансформатор, и про моего, который в этой невероятно случайной троице Юрок немного старше.
***
И в горе она остается женщиной.
В ресторане, где нас принимал «мэр» города, о ее трагедии знали не все даже среди участников совещания, а за столом были и работники горсовета. Один из них пригласил её танцевать. Вернувшись на место, немного взволнованная, с новым блеском в глазах, сегодня по-новому красивая в вечернем платье, что хорошо подчеркивало ее привлекательную стройность, она сказала нам, соседям, литовцу и мне:
— Теперь скажите, что я не мужественная.
Что ж, пускай себе немного кокетства — лишь бы ей было легче.
Была и наивность, которую мы также приняли с пониманием, молча. Это вчера, когда она дала нам всем троим по целлофановой папочке и сказала:
— Сюда, прошу вас каждого, что-нибудь о нашей встрече...
Было и другое...
В живописной Сигулде, когда мы, стоя на замковой горе, любовались тем, как высоко над извилистой Гауей поднялась к солнцу листва золотой осени, Лена, Аленка, Эленутэ сказала мне одному, потому что мы стояли поодаль ото всех:
— Как-то я думала ночью: а что было бы, если бы мы вчетвером очутились на безлюдном острове?..
Не тогда ли это она так думала, когда и я не спал, когда меня луна позвала на берег, а я хотел ей позвонить.
***
Раннее солнце. И кирха в солнце. Вершины сосен колышутся.
Направо — накат за накатом — белогривые волны. А над лесом проявилась и правильная яркой дугой всю красу подчеркнула веселая радуга. И чайки, несколько чаек, плавают бело и неподвижно над всем этим, под такою — сейчас, осенью — почти весенней радугой.
Вчера мы ее проводили. А сегодня я говорю:
— Милая, я разучился, а может, и не умел никогда как следует придавать явлениям жизни надлежащую литературную форму, строить «стройный сюжет», обеспечивать «острую занимательность». Если я что-нибудь и напишу в ту прозрачно-голубую папочку с вашей пометкой «Юрмала, 72», так это будет скорее всего рассказ о начале дружбы, которую неловко и... страшно назвать чем-то иным.
1974
ПЛАМЯ
Над речкой на лесной поляне — костер. Рыбацкий, в летних сумерках.
Мальчик, который не хочет спать, своею радостью напоминает мне мою былую чистоту детского восхищения огнем — таким роскошным зрелищем, таким таинственным явлением.
Туда, в те давние ощущения, мне уж теперь свободней не пройти: свободе мешает недавнее воспоминание.
...Девушка выкручивает воротом из колодца ведро воды. Колодец притаился под густым вишняком. От белых лепестков весной и пожелтевшей листвы осенью воду в студеной бездне охраняет деревянная будочка с дверцами. Девушка крутит исправный ворот легко. Только чуть-чуть, ритмично, подрагивают под цветастой кофточкой ее нежные плечи и грудь да малость напрягается полная, высоко загорелая рука. Девушка молоденькая, румяная и необычно, «не по-современному», стеснительная.
— Тата и мама в хате.
И больше ни слова. Что ж, нам только отец ее и нужен.
Немолодой мужчина рассказывает.
Обычное: когда пришли они — он не мог не пойти. Они — это фашисты, а он — советский партизан. По-солдатски, не на жизнь, а на смерть. А у них было много совсем не солдатской подлости. Они сожгли его дом, а жену и детей даже не в избе сожгли, а в сарайчике.
— Меньшой, двенадцати лет, был тогда с командирским ремнем,— рассказывает отец,— и ремень тот не догорел. Так и лежал... с этой своей забавой в руке... А у большего, на два года старшего, во рту было полно соломы. Задыхался от огня, от дыма... Я ее повытаскивал...
Отец перестает рассказывать, видать вспомнив, что и в четырнадцать лет — человек все еще дитя.
— Он не хотел кричать.
Это уже сказано как о взрослом.
Мы затихаем в горьком молчании.
На стене — портрет женщины, первой жены хозяина.
Я узнаю это по тому, что она не одна на портрете, а рядом с ним, хозяином, таким же в свое время молодым.
Под этим парным портретом, на диване сидит дородная миловидная женщина, очень заметно моложе хозяина. И не спрашивая, можно догадаться, что это она родила ему сильную, стеснительную дочь-красавицу.
Других портретов на стене нет. Ребята были малые, до Слуцка далековато. У них, думалось тогда, все еще впереди. А может, просто сгорели их фото, не сохранились, как отцово и материно, у родных.
Мужчина долго молчит. По той, по тем... А эта, вторая жена, может думать... Нет, это не она — я за нее подумал, что ревности здесь нету. Есть только боль сестры и матери. И понимание, хоть и нелегко оно, что той и тех не заменишь собой и дочерью, какая она ни хорошая...