...Мальчик у ночного рыбацкого костра рад и не хочет ложиться. Щебечет, подкидывает хворост и, снова зачарованный, молча смотрит, как веселеет пламя.
Я сам пока что не горю в том пламени,— я не могу такое до конца представить. Горит тот мальчик, с соломой во рту... Нет, и второго я не забыл, того, который горел с «забавой» в руке. Как раз его и напомнил мне наш, что радуется около костра. Но только тот, с соломою, что «не хотел кричать», как взрослый, или просто задыхался от дыма и огня, еще все как дитя — тот мне показался теперь, на мгновение, не только сыном — и чьим-то и моим сразу — но и мною самим...
Мне осталось только немо закричать в огне. Не в этом, около которого мы теперь стоим, а в том, из которое нельзя было вырваться — хотя бы под пули.
1975
ИВАНЫ
1
«...Он уже, видимо, знал, что они за ним придут. А может, только думал так. Я не скажу вам, я тогда совсем маленькая была, не разбиралась. Напихал он в черную большую бутылку... Я уже не помню, из-под чего она... Напихал своих бумажек, поскрутив их трубочками и зарыл в хате под нарами. Тогда ж пола в хатах не было, а ток. Он глину под нарами расковырял, ямку выгреб, ту бутылку там загреб и глину заклепал вальком.
Ни мамы нашей, ни батьки почему-то дома не было. А мне он ничего не говорит. Только позвал, чтоб поглядела... Нет, знаете, немного вру,— он мне сказал, чтобы я никому, упаси боже, ничего никому не говорила.
А утром они пришли и повели его. Те немцы и полицаи. А потом и повесили в Городище.
Батька наш был там тогда. Стоял меж людьми и молчал. А людей насгоняли много.
Ивана вешали с воза. Ивану было восемнадцать годов. И он еще что-то с воза кричал. Или только один раз крикнул. Батька наш хорошо издалека не услышал...»
Женщина эта, уже давно не ребенок, свидетельствовала вместе с другими против того, кто выслуживался перед теми немцами, командовал такими, как сам, полицаями, а потом двадцать лет прятался, изменив фамилии и уехав далеко от мест, где предал все родное.
На следствии и на суде он, известно, не помнил ни Ивана, ни отца, ни матери его, а малой сестры — тем более. И не потому, что невыгодно было их помнить. Таких, как тот Иван, много было среди повешенных, замученных, сожженных и им самим и по его приказу. Ну а отца тогда он только если б увидел на площади, если б только узнал в толпе... Да и эту, если б он мог предвидеть суд над собою, лучше было бы загодя... Сначала, в сорок первом, в сорок втором они делали такое не очень исправно, не до конца, как делалось позже.
Иванов отец пошел потом на фронт и не вернулся. Мать, еще и после этого, второго удара, исплакалась совсем, «умерла не в своем уме». С военного детства и до свидетельствования на суде Иванова единственная сестра так и пришла почти неграмотной тихоней, которая «больше ничего хорошо не помнит».
Изба их сгорела. Бутылки с бумагами не нашли. «Кажется, и не искали. Может, я даже сказать про нее забыла...»
Можно только приблизительно представлять, какой он был, тот Иван. Что он крикнул на возу, под виселицей? Что он писал, что погибло в черной бутылке?..
Вспоминаю самого себя, свои восемнадцать лет. И мне хотелось писать, и мне было бы что прятать... Но моя юность прошла не тогда.
Ставлю на то Иваново место своего юношу. И тот — далекий, незнакомый — делается от этого болезненно близким...
А он же, тот Иван, был и не я, и не мой сын, и не один из тех молодых, кого я вокруг вижу и слышу, кем временами любуюсь. Он был только один, только самим собою.
И он больше не повторится.
Как и многие, многие, многие...
2
В большой полесской деревне асфальт. Дети катаются на трехколесных велосипедиках. Гудят грузовики, грохочет трактор. В лужах по сторонам от асфальта извечным ладом кумкают лягушки. Издалека и поближе белеют на дубах аисты.
И солнце, столько сегодня солнца! После дождливых дней — как будто новое, еще раз лето.
На окраине деревни, рядом с большим памятником жертвам, замученным фашистами — четыреста двадцать шесть человек! — притулился маленький, примитивный памятничек с такою эпитафией на застарелом цементе:
З.П.
Грицевич Семен Димитрович год 1908 и ево дети Марыя Ева Ганна Ананас Вера Иван Апанасав 1940 г. погибли ат немцав в 1943 г. Пам. мужу и детям ат жаны.
Вокруг двух памятников стоят послевоенные березы. Они давно уже толстые, гладкие, с темно-зеленой листвой. Невиноватые, что им так сыто рослось здесь на крови.